Чиновник вышел из кабинета, потолкался между столами и печкой, попил водички и вернулся обратно:
— Извините, ваше сиятельство. Но про куколь нам неизвестно. Ежели угодно, я пошлю дворника на базар? Он мигом про все узнает…
Мышецкий снял пенсне, в задумчивости долго протирал сверкавшие стекла.
— Не надо, — сказал он. — Дворники в России статистике пока не обучены…
Сергей Яковлевич понял, что здесь надобно начинать все сначала. Скажи «а», потом «б». Вокруг него лежала пустыня.
2
Мелхисидек стоял посреди беленных известью покоев, наклонясь немощной плотью на суковатую клюку с набалдашником. На костлявом теле обвисла монашеская ряса, из зарослей волос глаза его смотрели пронзительно и странно.
— Пришел? — сказал он. — Ну то-то!
Мышецкий приблизился к руке преосвященного. Мелхисидек больно ткнул ему в губы свои почерневшие костяшки:
— Целуй, князь. Да садись — говорить станем…
Сергей Яковлевич присел и осмотрелся. За круглым оконцем отсверкивала крыша монастырской оранжереи. На столе, перед медным распятием, стояла хрустальная чаша, и в ней, раскрывая почки, плавала ветка бузины. Более в покоях архиепископа не на чем было задержать взгляд. Разве что на иконе богоматери…
— Ну, чего молчишь? — спросил Мелхисидек. Мышецкий не мог оторвать глаз от иконы. И образе богоматери была запечатлена Конкордия Ивановна Монахтина с очами, воздетыми горе, умиленная и обворожительная в греховной красоте своей. А какая тонкая, добротная живопись.
— Не молчи! — приказал Мелхисидек.
И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.
— Это… мирское, — сказал он. — Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!
Сергей Яковлевич почтительно замолк.
— Вот так, — одобрил Мелхисидек. — Молчи лучше…
Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.
— Пробуй вот, — велел Мелхисидек. — У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!
Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.
— Благодать, — сказал он. — Вот помру скоро, а… жаль!
Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор — словно ударил по лбу:
— Ты жандарма нашего видел?
— Нет.
— Чего же так?
— Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.
— Обязан… Много ты понимаешь, князь!
Размочив в рюмке хлебный мякиш. Мелхисидек задумчиво пожевал его беззубыми деснами.
Закончил твердо — без возражений:
— Самый умный в губернии — жандарм…
Какое-то загадочное кольцо, слабо щелкнув, незримо замкнулось перед Мышецким: губернатор — Конкордия Ивановна — преосвященный — и жандарм.
Наугад он сказал — вроде бы равнодушно, более для проверки впечатления:
— Странная особа — госпожа Монахтина. Просила денег…
— А ты — посули и не дай. У нее и своих хватает!
— Но она как будто обиделась на меня?
— То баба, — резко ответил Мелхисидек. — Ты баб не впутывай…
И кольцо вроде бы снова разомкнулось.
— Как жить-то думаешь? — спросил Мелхисидек сурово. — С чего начнешь-то?.. Всяк по-разному. Иной деревья сажает, другой (был тут такой) городовых на флейте играть учил… Ну, а ты какую бомбу под Уренск наш заложишь?
Мышецкий заговорил о мужицком хлебе, о куколе, о переселенцах и с первых же слов понял, что угодил точно в цель.
— Согласитесь, что это преступление, — сказал он. Грубо выругавшись, преосвященный встал и ударил клюкою в пол.
— Шуты, вопленики! — выпалил яростно он. — Что они знать могут? А я мужика насквозь вижу… Сам из мужиков вышел!
Мышецкий осторожно подлил масла в огонь:
— Но его превосходительство Симон Гераклович…
Этого было достаточно:
— Ну, он — дурак! Ему только и место на сенате. А ты-то, князь? Думаешь ли?
— Я больше осматриваюсь, ваше преосвященство. Мелхисидек приник — лицо к лицу — к Мышецкому:
— Послушь меня! Доколе же земля под ногами томиться будет? Она зерна просит, а мы кал в нее кидаем… Эвон, князь, взгляни с колокольни: сколько еще — не пахано, не сеяно. А мужика мы прочь гоним! Не даем к земле притулиться.
— Но переселенцы, ваше преосвященство, — снова прицелился Сергей Яковлевич. — Но опасность эпидемии….
И острие клюки расщепило паркетную плашку.
— Не сметь мужика обижать! — выкрикнул Мелхисидек. — Он добро несет, он сеет, от мужика Русь пошла… А его, как собаку худую, по степу гоняют, негде головы преклонить. Пока мужик плох — и Россия худа будет!
Мелхисидек сел и опорожнил рюмку. Сделался спокоен. Что это было — неистовство или притворство, так и не понял до конца Сергей Яковлевич и решил терпеливо выждать.
— Вот ты, — снова начал архиепископ. — Пришел ты ко мне — спасибо! Ну, а что ты сказал мне умного? Каков ты есть? Другой бы хоть напился — эвон добра сколько!
Мышецкий улыбнулся, и брови Мелхисидека насупились.
— Улыбаешься, — сказал он. — Ну-ну, улыбайся… Роздали министры Россию по кускам своим племянникам. Сели вы мужику на шею — и любо вам!
Преосвященный отодвинулся от вице-губернатора.
— А я начальства не люблю, — досказал он. — И так полагаю: между царем и народом никого не должно быть… Ты тоже, князь, лишний!
Молчать далее становилось опасно. Сергей Яковлевич заговорил — намеками, догадками, часто запинаясь. Он и сам не мог еще уяснить до конца положения в губернии. С трудом настроил свою речь на убедительный лад (в основном — хлеб, переселенцы, грязь, нищета) и закончил ее словами:
— Ваше преосвященство напрасно ломали передо мной копья в справедливом негодовании. Я тоже, как и вы, полон желания помочь всем несчастным и обездоленным. И я счастлив отныне, что смогу видеть в вашем преосвященстве своего ревностного единомышленника…
— Ишь ты завернул как! — сказал Мелхисидек, удивленный таким оборотом дела. — А ты — не глуп вроде…
— И мне, — продолжал Сергей Яковлевич, — необходима лишь твердая уверенность, что вы поможете мне в моих начинаниях.
Преосвященный хмыкнул:
— Да у тебя же и конь еще не валялся!
