— Князь! Я много думал, и мне нравится, что вы обратили внимание на землю. Я зла мужику никогда не желал, я люблю богатого мужика. И потому вы можете считать меня своим союзником. Но, честно признаюсь, что вклиниваться в многовековую распрю между ордой и сенатом не стану. И вам тоже не советую!
Было видно, что жандарм чего-то недоговаривает, и Сергей Яковлевич не стал настаивать на продолжении разговора. Аристид Карпович выложил перед ним текст расшифрованной телеграммы:
— Вот, князь, начальство опять мне поросенка подкладывает! Дела у Сережки Зубатого, после ссылки Шасвича, видать, неважные. Но, говорят, что и сам Плеве порядком взнуздался от Зубатова…
Вице-губернатор пригляделся через пенсне к мелким буковкам, пристегнутым сверху над цифровым кодом:
Секретно По линии
Ожидается появление из Москвы социалиста Виктора Штромберга. Приметы: высок, белокур, сипловат, усов и бороды не имеет. Демагогии вышепоименованного препятствий не чинить. Сообщение о его прибытии провести по каналам губернии.
— Что сие означает? — удивился Мышецкий.
— Отсюда не видать. Виктор Штромберг… не знаю такого! Ну, что же. Пусть поболтает. К демагогии нам не привыкать!
Огурцов доложил, что некий господин Кобзев желает видеть вице-губернатора.
— Пусть подождет. Я сейчас занят.
Сущев-Ракуса прищемил Огурцова в дверях своим взглядом.
— Нет уж, — сказал жандарм, якобы уступая. — Пусть господин Кобзев входит. А я повременю, Сергей Яковлевич.
— Ну хорошо, — согласился Мышецкий. — Просите…
Аристид Карпович повернулся к стене, разглядывая карту, а Кобзев минут пять толковал Мышецкому свои мысли о разгрузке губернии от нашествия переселенцев.
— Советую, — говорил Иван Степанович, — посетить вам Свищево поле за городом. Это печальное место. Могилы следует убрать, благо их никто не посещает. Холерный барак раздвинуть пошире. Хорошо бы сложить печи, а в них — котлы…
Сергей Яковлевич слушал его на этот раз рассеянно, часто кивая с торопливой благодарностью:
— Спасибо, спасибо. Я разберусь… Да, да, конечно!
Кобзев направился к дверям, но Сущев-Ракуса остановил его неожиданным возгласом:
— Господин… Криштофович? Кобзев остановился:
— Вам нельзя отказать в хорошей памяти, Аристид Карпович.
Жандарм очень спокойно вставил папиросу в тоненькую камышинку самодельного мундштука.
— Рад, — сказал он и смоченным на языке пальцем подклеил порванную папиросу. — Рад встретиться… А вы стали, видит бог, заправским статистиком?
— Да, А вы с тех пор, как я видел вас на Каре, уже стали полковником?
— Плодам созревать к осени.
— Иногда — и гнить, господин полковник!
Мышецкий заметил, что пальцы рук у него мелко трясутся, и он стиснул их в непрошибаемые кулаки. Решил молчать — не вмешиваться.
— Кстати, господин полковник, — продолжил Иван Степанович, — хочу напомнить, что я прибыл сюда как… Кобзев!
Сущев-Ракуса весело рассмеялся:
— О, это вас не должно тревожить! Вы еще только подъезжали к Уренску, а я уже отметил ваше прибытие под той фамилией, под которой вам и следовало бы быть… Идите, господин Кобзев, или Криштофович, и прошу вас не делать глупостей, ибо (вы сами понимаете) вы находитесь у нас под строгим надзором.
— Я уже немолод, чтобы делать глупости, — ответил ему Кобзев.
Когда же двери за ним закрылись, Мышецкий сказал:
— Выходит, Аристид Карпович, я в какой-то степени виноват перед вами в том, что в губернии появился этот человек?
— Нет, князь. Криштофович теперь увлечен марксизмом, а этих мудрецов я пока не боюсь. Гораздо страшнее эсеры или анархисты. Вот тут я не всегда разбираюсь, где кончается революционер и где начинается преступник!
— Вы знаете Ениколопова? — спросил Мышецкий.
— Вадима Аркадьевича? — улыбнулся Сущев-Ракуса. — Конечно, мы частенько обедаем с ним в «Аквариуме»… Что ж, эсерище неглупый! Но я привык видеть революционеров более чистоплотными морально, нежели этот живодер из дворян.
«Значит, Борисяк где-то прав», — сообразил Мышецкий. Аристид Карпович снова вспомнил о шифровке, похлопал себя по карману:
— Виктор Штромберг… Ну, ладно, ладно! «Демагогии не препятствовать». А мы — и не будем. Видать, горячий мужчина, так мы его на депо сосватаем — больно уж там все учеными стали!..
В этот день Мышецкому не терпелось вернуться домой. Вернулся — и сразу же кинулся на завалы книг, отыскал книжицу охранного отделения. Лихорадочно отыскивал: Криштофович… Криштофович — так, очевидно, зовется Кобзев в действительности.
Нашел, и узнал, что Иван Криштофович — из дворян Полтавской губернии. Проходил под кличками «Рубец», «Диоген» и «Дядя Ваня». В начале своей деятельности — бунтарь-одиночка, при арестовании неоднократно применял оружие. Последние годы от народничества отошел, увлекся учением Маркса; по всем приметам, очевидно, желает легализировать проповедь этого учения, но от легальных марксистов отстранен. Состоит под негласным надзором. Оторванный от общества — не опасен…
— Не опасен! — повторил Мышецкий и успокоился.
4
В субботу от Гостиного ряда, докрасна распаренная после бани, прошла компания в сибирках и чуйках, в лихо заломленных картузах, шлепая вразброд по лужам.
Возле окон губернского присутствия — спьяна или умышленно — компания вдруг задержалась, и гармоника визгливо пропела:
Мы ребята — ежики,
в голенищах ножики,
по две гирьки на весу
да наганчик в поясу.
Кривоногий мужичонко, поддергивая штаны, выскочил вперед и прошелся вприсядку, загребая грязь бзфыми сапогами:
Погодите-ко, ребяты,
попаду я в типутаты,
типутатам-то почет,
с ними Плеве водку пьет…
Сергей Яковлевич терпеливо выстоял на балконе присутствия, пока компания не рассосалась по ближним трактирам.
— Что это за банда? — спросил он Огурцова. — Наверное, молодцы с Обираловки?
— Что вы, — шепотком подсказал Огурцов. — Это ж из Уренского союза истинно русских людей.
— Хм… Кто же там верховодит?
— Господин Атрыганьев.
Мышецкий в задумчивости поправил манжеты:
— Предводитель дворянства… Так, так! Теперь я понимаю, отчего он не спешит ко мне с визитом.
Далее не сказал, а додумал про себя: «Слишком уверен в своей силе. А что я могу противопоставить ему, если подобные легионы поощрены оттуда — из „Монплезира“?»
Он поднял глаза на Огурцова — полдень еще не наступил, а старик уже явно хватил «полсобаки». Странный был человек этот Огурцов: к вечеру бросало его от стенки к стенке, но от него даже не пахло. Вот и сейчас — стоит, мигает, ждет. Прикажи — исполнит. Не заснет и не свалится.
