— А на что рассчитывают твои кузены? — спросил Сергей Яковлевич раздраженно.
Решительно поднялся в комнаты близнецов фон Гувениусов, остановился на пороге:
— Ну-с, молодые люди! Вы еще долго собираетесь сидеть на моей шее? Не пора ли служить?
— Мы готовы, — ответили близнецы хором. — Но нас никто не приглашает.
— Глупости! — возмутился Мышецкий. — К себе в правление я вас и не буду приглашать. Вас там проглотят и не выплюнут. Но в губернии множество частных контор и предприятий, изберите себе службу по вкусу…
Повернувшись к дверям, он на минутку еще задержался:
— Правда, у меня есть одно место — в комитете при казенной палате. Борьба с саранчой — как раз по вашей простоте!
— Саранча? — переглянулись близнецы. — Но мы… дворяне! Это унизительно…
Сергей Яковлевич хлопнул дверью и прошел к себе. Прилег на диван. Долго курил, в раздумье глядя перед собой. Потом отбросил погасшую папиросу, перевернулся на бок и крепко заснул. Это было как раз то, что и требовалось ему сейчас: Мышецкий пробудился вечером, освеженный и вновь преисполненный жаждой деятельности.
Посмотрел на часы — время позднее. Придвинул к себе конторские счеты и долго щелкал костяшками, проверяя расход по содержанию мостовых. Выходило боле пяти тысяч рублей — сумма, уже неподвластная решению губернской администрации. Но возиться с министерством финансов тоже нежелательно. Тогда он убавил стоимость подвоза щебенки и подвел итог под 4976 рублями — всё стало на свое место.
Мышецкий поставил свою подпись и, приседая, проделал несколько разминающих упражнений. В тишине вечернего дома он слышал, как похрустывают его колени.
И снова посмотрел на часы.
«Может, позвонить Чиколини?..» — подумал он.
Оказывается, полицмейстер как раз собирался отправиться в банк, в котором уже три ночи подряд сидела засада.
Сегодня Чиколини рассчитывал взять «эксов» на месте преступления с поличным.
— Бруно Иванович, — распорядился Мышецкий, — подъезжайте ко мне и отправимся в банк вместе. Мне все равно уже не заснуть этой ночью…
Он оделся попроще, запахнулся в плащ, вышел из дому. Из ночной темноты, пронизанной слабым сиянием редких фонарей, неслышно подкатила коляска на резиновых шинах. Чиколини подхватил губернатора и потом долго совал ему в руки что-то холодное и тяжелое.
— Возьмите, — говорил он, — специально для вас захватил. Может, пригодится.
— Нет, нет, нет, — отпихивался Мышецкий. — Даже не предлагайте, Бруно Иванович. Я оружия не люблю…
Два квартала перед банком прошли задворками Ломтева переулка, таясь вдоль заборов. Где-то далеко на окраинах бесновались собаки, отпугивая обираловцев. В потемках Чиколини приподнял в изгороди какую-то доску, почти силком просунул вице-губернатора головою вперед:
— Лезьте, ваше сиятельство, не бойтесь…
Очень тихо скрипнули черные двери банка. Сергей Яковлевич прямо лицом попал в мокрый ворс шинели городового. Городовой пальцами ощупал его, спросил:
— Это кто ж будет?
— Иди ты… — выругался Мышецкий, отстраняясь.
— Обувку, — велели ему, — сымайте обувку… Мышецкий разулся. Кто-то нащупал его руку и повлек за собой. Вице-губернатор оказался в большой комнате, в которой только чутьем угадывалось присутствие множества людей.
— Тихо, — шепнул ему Чиколини. — Идите сюда, я дам вам послушать.
Полицмейстер подвел его к стене, шероховатой на ощупь, и Сергей Яковлевич явственно расслышал, как внизу — под полом банка — идет напряженная работа: скреблась лопата, жужукали сверла, приглушенно разговаривали люди.
И ему вдруг стало не по себе. Чиколини снова потащил его за собою, приговаривая:
— Вот сюда… сюда, ваше сиятельство. За сейфом и встанете. Он железный — от пуль побережетесь!
— А вы думаете… это опасно?
Чиколини взял князя за руку и поднес ее к выключателю:
— Как только я крикну «свет» — сразу включайте. Ну, а теперь наберитесь терпения…
Сергей Яковлевич прислонился спиной к боковине сейфа и замер в ожидании. Прошло, наверное, очень много времени, пока через щели пола не просочилось слабое пугливое мерцание.
Раздалось резкое жиканье пилы. Городовые стали сопеть носами от волнения.
«Зык… зык… зык», — вгрызалась пила с исподу.
Сергей Яковлевич переступил с ноги на ногу. Задранная к выключателю рука онемела. Он остудил лоб о холодное ребро шкафа и снова выглянул из-за сейфа.
«Зык… зык… зык!» Теперь наружу выскакивал уже конец пилы, словно освобождая щель для света.
И вот зыканье стихло.
— Давай, кацо, — громко сказали внизу, под ногами.
Половица слабо хрустнула и, поднятая из-под пола напором рук, в полной тишине легла сбоку. Вдоль комнаты образовался узкий провал, в котором колебались какие-то тени.
Потом появился силуэт человека, который, оставив ноги в проеме вынутой половицы, посидел немного и сказал отчетливо, но непонятно:
— В мешок заверни… Шестнадцатый номер, с поворотом налево. Давай сюда!
Снизу ему протянули мешок, в котором слабо звякнули инструменты.
Мышецкого прознобило вдоль спины, но Чиколини словно забыл о нем.
Экспроприаторы действовали спокойно, но торопились
— Руку, — попросил кто-то внизу, — руку мне… И наружу стал выбираться второй человек.
Голова его показалась в проеме половиц, он лег уже грудью на пол, закидывая ногу, и тогда заорал полицмейстер:
— Свет!
И сразу же как по команде прямо в упор загремели выстрелы. Пули с хлопаньем проскакивали сквозь фанеру перегородок. Вдребезги разлетелся графин. Убитый наповал городовой рухнул поперек стола, и Мышецкому запомнились его черные босые пятки, громадные желтые мозоли на пальцах…
Когда же он рискнул вылезти из-за сейфа, все уже было кончено. Пожилой грузин в кожаной куртке, какие носили тогда шоферы и авиаторы, неловко застрял в проеме, оплывая кровью.
А городовые, сбившись в кучу, колотили другого; из этой свалки вырывались их голоса:
— На, сука!.. Архипыч, привесь… мать твою… Не туда кроешь, понизу бей… В печенку яво, сучи в печенку!..
И что-то противно чавкало под их сапогами, крутились между ног, широко расставленных, лязгающие ножны шашек. А пойманный — под градом ударов и ругани — ползал по окровавленному полу, тянул на голову себе куртку семинариста.
— Пустите-е! — вдруг тонко надорвался он. — Не надо-о… Про-шу-у вас!..
Мышецкий поразился тому, что Чиколини (человек, которого он всегда считал добряком) тоже превратился в зверя. С потухшим взором, перекосив рот, он неистово молотил семинариста по голове тяжелым бронзовым пресс-папье, как кувалдой.
