— Ты что же это? — сказал преосвященный, напуганный слухами о грозящем обвале храма. — Балки-то поклал старые? А колокол в пятьсот пуд вешаешь? До первого молебна? Уходи прочь, скнипа!..
Иконников кинулся искать защиты у Влахопулова, но дачу губернатора охраняли казаки, коим был дан твердый наказ: не пропускать никого из города по случаю холерного неспокойствия.
И тогда миллионер приплелся к самому Мышецкому, о чем вице-губернатору и было тут же доложено.
— Как прикажете, ваше сиятельство? — спросил Огурцов. — Допускать его или сами выйдете встретить?
— Пусть убирается к черту, — сказал Мышецкий. — Я видеть его не желаю…
Сергей Яковлевич подошел к окну и проследил всю картину выползания Иконникова из дверей присутствия. На крыльце показался хилый старикашка в бедном зипунчике, от растерянности он даже забыл надеть шапку. Оказывается, уренский миллионер был хром: Иконников волочил одну ногу и был чем-то похож на старого волка, сильно помятого в капкане.
— Так тебе! — сказал Мышецкий с удовольствием. Иконников плюнул и укатил. А к вечеру уже начал мостить улицу. «Губернские ведомости» откликнулись на это событие восторженным фельетоном.
Потом явился полковник Сущев-Ракуса и не мог скрыть своего восхищения.
— Сергей Яковлевич, — признался он, — а я ведь в кустах спрятался, когда бой начался, и все видел… Ну, думал, несдобровать вам!
— Здесь я рассчитывал только на себя, — самодовольно ответил Мышецкий.
— Но я бы не рискнул, — продолжал жандарм свои откровения, и Мышецкий тут же перевел его на другие рельсы.
— Когда приедет прокурор? — спросил он.
— Завтра, — ответил полковник.
— Что-нибудь прояснилось с задержанным?
— Пока нет.
Мышецкий поиграл карандашиком:
— К какой же партии он себя причисляет?
И жандарм вдруг вильнул в сторону.
— Видите ли, Сергей Яковлевич, в последнее время даже явные жулики, чтобы прикрыть воровство, прикидываются борцами за идею… Так что пока не знаю!
— А пила? — прямо, в упор, спросил Мышецкий.
— Ну и что ж… Без пилы нельзя-с!
— Но такую пилу, — настойчиво продолжал Сергей Яковлевич, — можно достать в больнице, пожалуй.
Сущев-Ракуса не устоял и немного распахнул свою душу.
— Вы думаете… Ениколопов? — спросил он.
Мышецкий показал одними глазами: ни да, ни нет.
— Но это ведь еще не доказано… — ответил жандарм.
Аристид Карпович ушел, а Мышецкий похвалил себя за то, имя Ениколопова было произнесено не им, а самим половником.
«Но что-то мудрит этот голубой господин», — таково было его заключение.
Залучив к себе полицмейстера, Сергей Яковлевич спросил:
— Бруно Иванович, не кажется ли вам, что поднадзорный Ениколопов живет не по средствам?
— Господи, да все эсеры живут не по средствам. Деньги, женщины, рестораны, курорты за границей… хоть отбавляй!
— Ениколопов, если не ошибаюсь, имеет в городе небольшую частную практику?
— Да. И, говорят, что коли захочет, так вылечит. Но берет немало, ваше сиятельство! Бесплатно совсем не лечит…
— Угу, — задумчиво гугукнул Мышецкий.
— А знаете, — вдруг рассмеялся Чиколини, — какую штуку Паскаль с ним выкинул?.. Пришел к Ениколопову и сразу сто рублей перед ним, — ррраз! Вадим Аркадьевич на радостях-то и давай его щупать. Обстукал до пяток. Часа два потратил на титулярного. Гонорарий обязывает!.. А потом Осип Донатыч штаны застегнул и говорит: «Ну, Вадим Аркадьевич, а теперь дайте мне девяносто пять рублей сдачи…»
Мышецкий улыбнулся, но разговор о Ениколопове тут же замял и больше к нему не возвращался. А вскоре султан Самсырбай прислал ему очередной подарок: бурдюк с кумысом от шестидесяти лучших своих кобылиц.
— Передайте этому джигиту, — наказал Сергей Яковлевич, — что пусть он не выкручивается. Кумыса я не пью, и мне надобно от него другое…
К вечеру пароходство сообщило: буксиры спускаются вниз по реке, чтобы подхватить первые баржи с переселенцами.
— Великолепно, — обрадовался Мышецкий и позвал Кобзева.
Между ними состоялся знаменательный разговор.
— Как вы мыслите отправку партии? — спросил Мышецкий.
— Читинские пойдут в первую очередь.
— Но это же самая малочисленная партия? Абаржи надо забить до отказа, — сразу напомнил Сергей Яковлевич. — Нелучше ли отправить сначала томскую группу?
— Нет, — настоял Иван Степанович тихо. — Путь на Читу самый дальний. Апереселенцы мечтают по прибытии на место еще отстроиться, запахать и засеять землю. Вы же сами знаете, князь!
— Да, но это несколько задержит с разгрузкой Свищева поля, — заволновался Мышецкий. — Что ж, поверю вам: начнем с читинских… Только бы Оренбург не пригнал арестантские партии. Тогда мы с вами — как кур во щах!
Кобзеввыждал момент и осторожно подсказал:
— А я все жду вашего решения, Сергей Яковлевич.
— Именно?
— Не пора ли начать подбор людей для расселения в нашей губернии?
— О чем разговор? Безусловно — приступайте. Но (Мышецкий прищелкнул пальцами) поймите меня правильно, Иван Степанович, не подумайте плохо… Голодранцев мне тоже не нужно! Постарайтесь всех нищих сплавить куда-нибудь подальше.
Кобзев сложил свои листки, долго шарил под столом рукою, нащупывая упавший карандаш.
— Я так и знал, — сказал он безнадежно. — Можете сердиться на меня, князь, но с подобным чистоплюйством нельзя начинать большое дело…
— Иван Степанович! — пытался остановить его Мышецкий.
— Нет и нет, — не сдавался Кобзев. — Я уже понял: стоит поскоблить вас немножко — и получится русский чиновник. Еще поскоблишь — и вот уже сидит передо мной русский барин!
Сергей Яковлевич обозлился.
— По-моему, — сказал он, — Ениколопов выглядит барином более меня!
— Не следует вам рассуждать вроде барина, желающего заполучить мужиков подоходнее.
— Мужики — не мои, это верно, но губерния-то — моя…
— Позвольте же мне, наконец, обратиться к вам как к человеку, которому понятны интересы государственные?
Мышецкий возмущенно раскинул руки:
— Можно подумать, что я забочусь о своем имении. Поймите: у меня — губерния!
— Опять местничество, — упрекнул его Кобзев. — Расселить здесь возможно только бедных. Как раз — бедных!
Вот этого-то Мышецкий как раз и не понимал:
— Да что это за проклятая губерния у меня, в которую надо сваливать нищету на нищету?
