— А куда же девать ее? — спросил Кобзев. — Есть люди, выжатые до конца. Нет сил двигаться, и нет денег, чтобы подняться для движения. Посылать их дальше в Сибирь — это значит сознательно толкать их на гибель.
Мышецкий замкнулся, похолодел. Посверкивал стеклами пенсне.
— Так, — сказал он.
— Вот так, — поддержал его Кобзев. — Решайте…
После длительного молчания Сергей Яковлевич уступил.
— Но, — добавил он, — мне просто страшно, что рядом с нашим никудышеством — образцовые немецкие латифундии. Бог с ними, Иван Степанович, я, может быть, действительно, чего-то не понимаю…
Дома его встретила тишина. Кажется, все уже спали. Сергей Яковлевич осторожно поднялся по лестнице. В верхнем зале еще было светло.
Он тихо растворил двери и заметил, что в тени сидит женщина в черном, держа папиросу в руке.
— Додо? — не поверил Мышецкий. — Это ты, Додо?
Сестра поднялась из-за стола в облаке дыма:
— Я… Ты очень удивлен?
— Весьма… А где же Петя?
И вдруг он вспомнил, как летел мужик мимо его окна, разбросав руки и ноги, словно приколоченный к невидимому распятью.
— Господи, — сказал Сергей Яковлевич, — сохрани ты нас и помилуй… Додо, милая Додушка, неужели ты оставила Петю?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
К тому времени мутная волна доносов, кляуз и слухов от Уренска докатилась до центра страны, и в печати стали встречаться нелестные для Мышецкого отзывы. Вот некоторые из названий этих фельетонов: «Камер-юнкер на распутье», «Тащи и не пущай!», «О соловьях-разбойниках в Уренской губернии».
Особенно нападали на него за изгнание из приюта для сирот приснопамятной Б. Б. Людинскгаузен фон Шульц. «Эта почтенная дама, — писалось в одной газете, — более тридцати лет прослужившая на ниве народного образования, презревшая удобства и блеск светской жизни, вдруг выкидывается на улицу нашим Держимордой. Редакция, стоя на страже справедливости, не побоится назвать его имя читателю: это — князь М.».
Потом эта волна отразилась от границ России и перекатилась даже в иностранную прессу. Турецкие газеты, откликаясь по поводу курдо-армянской резни, писали тогда, что турки не понимают тревоги русских по случаю расправы с армянами, если у них в России есть некий Мышец-паша, который творит в своем уренском пашалыке неслыханные зверства…
Министерство внутренних дел оштрафовало издателей газет на крупные суммы, одну из газет закрыли вовсе. «Вы не должны обращать внимание на подобные дрязги, — успокаивали князя из Петербурга, — правительство всегда будет поддерживать на местах власть имущих».
«Благодарю! — сказал Мышецкий. — Но я уже изгажен!»
Впрочем, это он сказал только себе. Никогда еще не служил он с таким упоением, как именно сейчас, когда изо дня в день его обливали помоями. Задуманный им план постепенно отливался в законченные формы.
Не был до конца выяснен только вопрос с султаном Самсырбаем: откажет он или уступит в земле, которою владеет от щедрот мифического аллаха?
Главный же козырь в руках Мышецкого — спекуляция землей с колонистами — был сильно побит «Особым мнением» сенатора Мясоедова. Но (с волками жить — по-волчьи выть) Сергей Яковлевич спрятал это «мнение» под сукно.
Навестив Влахопулова на его даче в Заклинье, Мышецкий многое утаил от губернатора, сказал только одно:
— Симон Гераклович, пришло время сажать киргизов на землю — хватит им по степи болтаться!
— Что вы, батенька мой, — рассмеялся Влахопулов. — Да никогда киргиз не сядет на землю. Попробуй посадить — так он в Китай удерет. А они ведь подданные его величества! С вас же и взыщется…
— Сядет, — ответил Сергей Яковлевич. — Сядет киргиз на землю, как миленький. И не садится он потому только, что земли-то у него много, но своей нету. Дайте ему кусок, закрепите права — сядет!
— Ну, и что же он делать будет?
— Хлопок, садоводчество и шерсть — вот удел, как мне видится, будущего киргизского племени…
Горло Влахопулова, в оправдание болезни, было обмотано косынками, говорил он нарочито хрипло, часто откашливался в бумажку и, скомкав, швырял эти бумажки вокруг себя.
— Прожектер вы, батенька, — сказал он, клокоча ожиревшими бронхами. — Помню, и я вот, как вы, был еще молоденек. И так уж мне хотелось проекты писать! Два сочинил даже. На гербовую бумагу истратился…
— Ну, и как же?
Симон Гераклович тускло посмотрел на своего помощника.
— Взгрели, — ответил просто. — Каждому сверчку — по своему шестку. И правильно! Что вы на киргизят-то смотрите? Любите вы их, что ли? Нет… Ну и плюньте! Жена есть? Вот и любите ее, пока она молода и красива. А остальное… тьфу, яйца выеденного не стоит!
Возвращаясь от губернатора, Мышецкий раздумывал об усыплении старости. Нет, конечно, он тоже не избежит познания этих недугов — застоя мысли, ожирения интеллекта, затвердения сердца. И потому именно сейчас, пока он молод, надо сделать как можно больше хорошего, честного, полезного для людей.
И ему вспомнилось неожиданно — забытое, давнее:
И уж отечества призванье
Гремит нам: «Шествуйте, сыны!..»
Коляска, пронырнув под воротами, вкатилась в город. Вытянулся городовой у первого кабака, и под копытами гарцующих лошадей застучали булыжники новенькой мостовой. Стало на миг почему-то печально: сколько было истрачено пылу и слов только на то, чтобы заставить людей уложить один к одному булыжники.
Ну, вот он и проехал, — ничего не скажешь, гладко, спокойно, как по маслу, а дальше — что?
«Боже, — вздохнул Мышецкий печально, — а что великого я смогу вспомнить под старость?»
— Тпррру-у, — ответил кучер. — Приехали…
Едва он шагнул из коляски, как его сразу же оглушил рев голосов, визги баб, детский плач. Мышецкий заткнул уши мизинцами, и два пристанских жандарма, размахивая кулачищами, пробили перед губернатором тесный коридор, быстро сомкнувшийся за его полусогнутой спиной.
В конторе пароходной пристани Сергей Яковлевич не сразу отыскал Кобзева, зажатого у стола толпою переселенческих старост, которые умоляюще прижимали к груди свои переломленные шапки.
Иван Степанович при появлении Мышецкого спрятал платок — весь в пятнах крови.
— Да нет же пароходов, — расслабленно убеждал он. — Сверху еще не спустились… Вывезем, здесь не оставим!
Мышецкий велел старостам убираться и спросил у Кобзева:
— Кажется, грузите? Какая партия?
— Читинские только.
— А больных много?
— Там отбирают. Прямо на трапе. Студенты.
Сергеи Яковлевич вышел из конторы, и старосты, затоптав ногами цигарки, сразу же обступили его, галдя:
