Как следует выспавшись, Сергей Яковлевич с утра засел в присутствии, где его сразу же огорошили:
— Ваше сиятельство, Иконников перекрыл улицу рогатками и никого не пропускает.
— На каком основании?
— Но вы же заставили его покрыть мостовую?
— Так что же?
— Ну вот. Он мостовую покрыл, но, говорит, не за тем, чтобы по ней другие ездили. Мостовая стала его мостовой!
— Да что он — с ума сошел?
— Не можем знать…
Пришел Кобзев и направил его мысли в другую сторону.
— Вот раскладка, — сказал он. — Даже если баржи обернутся по реке дважды туда и обратно, то все равно не вывезут из губернии и половины Свищева поля. Надо что-то срочно изобретать!
Сергей Яковлевич постучал себя пальцем по левому виску.
— Вот тут что-то болеть стало, — сказал он. — Я уже устал от изобретений. Я изобретаю. И все вокруг меня тоже изобретают. Час от часу не легче!
— А если соорудить плоты? — предложил Кобзев.
— Лес дорог. Наверх поднимут, а обратно, боюсь, пароходство не спустит.
— Может, все-таки попробуем?
— Рискнем.
— В три раската?
— Что вы, дорогой Иван Степанович! Лес пригодится для нашего расейского плюгавства… Давайте в один раскат.
— А вот это рискованно!
— Ну, будем сажать и смотреть. Не дадим же мы затонуть им у берега. Велите бревна вязать покрепче… А что у вас там с томской партией?
— Весьма бестолково. Часть заболела, уже в бараках. Если отправлять, то муж уедет — жена останется, мать уедет — дети в бараке… И народ не безмолвствует!
— Понимаю.
— А в бараке почти не лечат. Больше вяжут да водой окачивают. Но выпустить тоже нельзя. Очень боюсь, чтобы не попался кто-нибудь из Астрахани, — там снова чумой запахло…
— Типун вам на язык, Иван Степанович!
Оставшись один, Мышецкий пытался вспомнить, что занимало его перед приходом Кобзева, но не смог сосредоточиться.
В голове с утра уже начался сумбур: Додо перемешалась с бревнами, подарки султана Самсырбая с мечтами о постройке в Уренске хлебного элеватора.
— Сдавать начал, — сказал Мышецкий, поглаживая висок, и в этот момент на пороге его кабинета предстала незнакомая фигура.
Вошедший офицер был дороден, грубоват. На лице его, от скулы, тянулся синеватый шрам, который кончался в углу широкого, как у лягушки, рта.
— Что вам угодно, сударь?
— Позвольте представиться: помощник начальника Уренского жандармского округа капитан Дремлюга!
Мышецкий посмотрел на него с удивлением.
— Аристид Карпович никогда не говорил мне о вас.
Дремлюга подошел к столу и уверенно сел:
— Сие ничего не значит. Мой начальник не любит держать на виду своих подчиненных. Да и мы, по долгу службы, предпочтительно обретаемся в тени. И ходим больше, ваше сиятельство, вот так — по стеночке, по стеночке…
— Какова цель вашего визита ко мне? — спросил Мышецкий.
— Аристид Карпыч, — пояснил Дремлюга, — поручил мне от своего имени ознакомить вас по некоторым вопросам…
— Хорошо. Давайте сюда, — протянул руку Мышецкий.
— Нет, ваше сиятельство. Бумаги не будет. Поручено передать на словах.
— Что именно?
— В частности, речь пойдет о прибывшем из Москвы социалисте Викторе Штромберге!
— Любопытно, — подстрекнул Мышецкий жандарма.
— Вышепоименованный, — продолжал Дремлюга отчетливо, — вчера был по неосторожности схвачен чинами полиции…
— Ого!
— Тогда как демагогия Штромберга является доктриной официальной и одобрена свыше.
— Я что-то не совсем понимаю…
— Проще пареной репки, ваше сиятельство!
— Штромберг — социалист?
— Ярый! — ответил Дремлюга.
— В таком случае Чиколини прав?
— Чиколини глуп, — внятно ответил Дремлюга, — и об этом знают все в городе. Еще раз повторяю вам, ваше сиятельство, что Штромберга не следует опасаться…
Мышецкий сомкнул перед собой в замок пальцы рук:
— Отвечайте просто: ваш Штромберг провокатор?
— Что вы, князь! — брезгливо отряхнулся Дремлюга. — Провокаторов мы науськаем и в Уренске, совсем незачем вызывать их для этого из Москвы, деньги тратить. Но пропаганда Виктора Штромберга должна изменить ситуацию!
— С кем встречался этот Штромберг в городе?
— Вчера он выступал на митинге в депо…
— Так.
— …после чего ужинал с господином Атрыганьевым. «Хорош социалист, — подумал Сергей Яковлевич. — Но еще лучше губернский предводитель дворянства!»
Мышецкий захлопнул крышку чернильницы, в которой купалась весенняя муха: так ей, негодной…
— Скажите, — спросил он, — зачем вы посвящаете меня в эти интимные подробности?
— Чтобы вы не повторили ошибки Чиколини, — спокойно ответил Дремлюга.
— В таком случае я обещаю вам не соваться в вашу политику. Только один вопрос: что с задержанным в банке?
— Выездной прокурор расследует… Задержанный уже назвал себя несколькими именами, но повешен будет, пожалуй, под фамилией Никитенко (есть кое-какие предположения, что это именно он).
— Разве он будет повешен?
— А как же? Он знал, на что идет, голубчик. Такие вещи не возьмется защищать сам Плевако…
Дремлюга откланялся, шагнул к дверям, и тогда Мышецкий ударил его в спину.
— А — пила?
— Что пила? — не удивился жандарм. — Пила хорошая, ваше сиятельство. Фирма «Колэн». Сделано в Париже. С маркой Золингена. Такой пиле позавидует любой хирург… Еще раз — кланяюсь!
«Мудрецы, — подумал Сергей Яковлевич, — таких и нагишом не поймаешь…»
На пороге появился Огурцов.
— Ну-ка, — сказал ему Мышецкий, — окажите мне незначительную услугу: пройдитесь по одной половице.
Огурцов прошелся кое-как — по трем сразу.
— Молодцом вы у меня, — похвалил его князь. — Ходить не можете, а еще ни одной глупости я от вас не слышал… Только это вас и спасает!
Огурцов стоял, преданно моргая, и — ни гугу.
— Бог с вами… Лошади заложены?
— В самый раз, ваше сиятельство.
— Еду на подворье. — Мышецкий с хитрецой улыбнулся. — Если будут меня спрашивать, говорите: губернатор уехал молиться…
Разговор с Мелхисидеком был у него короток.
