— Прошу высказать их, — согласился Иван Степанович. Вице-губернатор прошелся вдоль скрипучей половицы, по которой столь часто он заставлял ходить Огурцова.
— Нет! — громко выговорил он. — Не за тем я привез вас в Уренскую губернию, чтобы вы позволяли себе бунтовать рабочих. Лучше подумайте о своей старости, о своей жизни, загубленной на этапах… Успокойте свои помыслы! Россия — это слишком сложный организм, и права новой России можно обсуждать где угодно — только не на мясных бойнях.
Иван Степанович начал заматывать шарф на шее:
— Позвольте заметить…
— Нет. Вы знаете сами, что я человек прогрессивных взглядов, и я еще никогда не боялся говорить с вами свободно на темы о конституции… Но я никогда не побегу на бойни, чтобы проповедовать там свои мысли. Мне достаточно одного сознания, что я выработал в себе эти мысли!
Кобзев поднялся, держась за поясницу.
— Я уйду, — сказал он без обиды. — Но хотел бы высказать на прощание, что лично вам, князь, я никогда не желал принести вреда. Косвенно я виноват перед вами, внеся некоторое беспокойство… Но, если бы вы знали, что за гнусная роль у этого зубатовца Штромберга!
Мышецкий не дал ему договорить:
— Так не ввязывайтесь в эту провокацию! Кончится все это тем, что Сущев-Ракуса посадит вас в одну камеру вместе с трехкопеечным демагогом Штромбергом!
— В одну? — хмыкнул Кобзев. — Никогда он не сделает этого. Жандармы лучше вас, князь, разбираются в политической ситуации, и в одну камеру со Штромбергом меня не посадят…
Висок снова заломило тупой болью. Сергей Яковлевич вернулся к столу, навел порядок на нем, что всегда его успокаивало.
— Меня не обучали демагогии, — сказал он, морщась от боли. — Но я знаю закон, и меня хорошо научили пользоваться его статьями, когда это необходимо для спокойствия общества.
Кобзев повернулся к дверям:
— Кому прикажете сдать мои дела?
Сергей Яковлевич впервые в жизни испытал то состояние, про которое в народе говорят, что «глаза на лоб полезли».
— Ну вот, — притих он в растерянности. — Неужели вы оставите меня в этот трудный час? Или вы мстите мне?
Кобзев вздохнул с сожалением:
— Оно и правда, князь, — что вы сделаете-то один? Только и вы оставьте меня… Вам очень не подходит роль, которую во много раз удачнее исполнит полковник Сущев-Ракуса!
2
Самое удивительное было то, что капитан Дремлюга все это время стоял за дверью. Однако у жандарма хватило ума сделать вид, будто он ничего не слышал. Святым притворился.
— А-а, господин Криштофович, — сказал Дремлюга, с подчеркнутой вежливостью пропуская мимо себя статистика.
— Садитесь, — сказал Мышецкий жандарму. — Кажется, я вас долго заставил ждать? Извините…
— Совсем нет, — благодушничал жандарм, наблюдая за смущением вице-губернатора. — Я ведь понимаю — у вас мужицкие дела сейчас. А у нас — свои дела.
Мышецкий сразу решил поставить все на свои места.
— Ошибаетесь! — сказал он. — На этот раз мы занимались вашими делами. Я предостерег господина Кобзева от увлечений, которые не должны быть свойственны его почтенному возрасту.
— Да-да, — вяло откликнулся жандарм. — Мы уже знаем, что у Будищевых и на бойнях была потасовка…
Сергей Яковлевич раскурил папиросу, разогнал перед собой табачный дым, чтобы видеть лицо собеседника.
— А вот в депо, — сказал он с умыслом, — демагогия Штромберга не имела успеха! Чем вы объясняете это?
— Не улавливаются, — кратко ответил Дремлюга.
Мышецкий понял, что жандарм страдает при упоминании о рабочих депо, и решил пощадить его до поры до времени:
— Ну ладно. Что там у вас?
Дремлюга обрадованно изложил перед ним суть своего прихода: обвинительное заключение подписано, нет только палача. Есть, правда, один (и весьма толковый) — некий Шурка Чесноков, но его надобно выписывать из Казани. Гонорар палачу — само собой, но вот еще прогоны…
— А он, ваше сиятельство, так зазнался, что теперь только в мягком вагоне ездит, собака этакая!
— Но при чем же здесь я? — спросил Мышецкий. — Мне-то какое дело до вашего Шурки!
— Посодействуйте, — ласково сказал Дремлюга. — Расходы немалые…
Сергей Яковлевич полистал ведомость:
— Странно, что у вас расчеты с агентурой пестрят цифрой «3». Смотрите: тринадцать… двадцать три… Нарочно?
Дремлюга густо хохотнул, и шрам на его лице наполнился бурой кровью:
— Это Аристид Карпыч… Доносы-то он любит, но терпеть не может доносителей. Вот, в память об Иуде, всегда тридцать три сребреника вспомнит!
— Ну и юмор же у вас, — заметил Мышецкий.
— Какой уж есть…
Сергей Яковлевич сдернул с носа пенсне:
— Так что же, собственно, привело вас ко мне?
— Палача надо, ваше сиятельство.
— Глупости! Выпишите этого Шурку, и баста!
— Дополнительные расходы потребны. Потому и беспокоим ваше сиятельство. Ведь Шурка даже пива теперь не пьет…
Мышецкий в раздражении отшвырнул от себя бумаги:
— Слушайте! Иногда надо и постыдиться перед миром… Я столбовой дворянин, а когда был студентом, то премило катался в третьем классе на верхней полке. И, как видите, ничего — от стыда не сгорел!
Дремлюга подсластил княжескую скромность:
— Вы же благородный человек, ваше сиятельство. А Шурка-то из грязи да прямо в князи…
Жандарм понял, что ляпнул лишнее, но было уже поздно.
— Вон! — заорал Мышецкий. — Вон отсюда, мерзавец!..
Ровно через три минуты, весь в мыле, как запаренный конь, прилетел Сущев-Ракуса, сразу заговорил:
— Князь, простите, князь. Ведь он сдуру, не подумав… Уж я учу его, учу. Ей-ей, князь, он и сам испугался… Что угодно просите, князь. Только сердца на нас не имейте. Мы и так несчастные люди! Всюду — презрение. Ежели еще и вы… Князь, простите! Ведь Дремлюга-то плачет…
Мышецкий сумрачно помолчал, потом стал отходить:
— А что, правда, плачет?
— Прикажу — заплачет. Простите, голубчик… а?
— Никогда не видел плачущего жандарма.
— А хотите посмотреть? Пусть попробует не заплакать…
Сергею Яковлевичу это надоело:
— Ну и ладно. А мягкий вагон для вашего Шурки заказывайте сами. Моя фирма таких расходов не учла! Если угодно, можете к Симону Геракловичу обращаться: он комфорт ценит более меня.
В самый разгар этого разговора вошел обеспокоенный Огурцов и доложил, что в присутствие прибыла княгиня. Мышецкий, сразу почуяв неладное, выскочил из кабинета. По лицу Алисы он понял: дома что-то случилось.
