Влахопулов развел руками.
— Мы люди маленькие, — сказал он. — Не тягаться же мне с самим Дмитрием Федоровичем. Пятьдесят так пятьдесят. Обратно музыку не сыграешь. Своих добавлю. Перезайму…
Сергей Яковлевич решил быстро расставить сети.
— Но казенная палата, — сообразил он, — исходя из геологических условий, может запретить перепродажу. Выкуп можно позволить лишь в казенные руки, но казна тоже не даст такой суммы.
Губернатор, едва не плача, захлюпал носом:
— Сергей Яковлевич, не дадите же вы пропасть мне? Ведь ей-ей сил моих не стало… Я же и вещи уже в Петербург отправил! А Дмитрий-то Федорович, сами знаете, подпихнет меня в сенат за милую душу. Вам же лучше: за хозяина останетесь!
Мышецкий откланялся.
— Желаю успеха, — сказал — и вышел.
Он повидался с жандармом, выложил перед ним начистоту все, что думает.
Сущев-Ракуса крепко потер ладошкой поблескивающий череп.
— Эх! — крякнул он. — Да, все это так, милый князь. Но в одном-то вы ошибаетесь…
— В чем же именно?
— Найдется покупатель в губернии. Найдется!
— Кто же? Атрыганьев?
— Почему же Атрыганьев?
— Но я не знаю землевладельца в губернии крупнее его.
— Да где ему! — ответил жандарм с ухмылкой. — Конкордия Ивановна — вот кто может купить треповский лес.
— Разве эта дама столь богата?
— Милый князь, вы не первый губернатор на ее веку…
В подобном ответе прозвучал оскорбительный намек, однако Мышецкий решил пропустить его мимо ушей.
— Но я, — заявил он, — не дам ей перепродать треповский лес тут же под топор барышника.
— А вот это уже ваше дело! — открестился жандарм.
Мышецкий понял, что сейчас его прищемят в капкане, и решил до времени снова скрыться в степи. Борисяк напомнил о себе:
— Сергей Яковлевич, все готово… Когда?
— Погодите. Я вам скажу. Человек этот с Обираловки?
— Вестимо, с Обираловки. Из бывших, видать.
— Ну и ладно. Только бы ветер подул от города… Он позвал к себе Чиколини:
— Бруно Иванович, предупредите брандмайора, чтобы пожарные команды были наготове.
— А что будет, ваше сиятельство? — глуповато спросил полицмейстер.
— Ничего и не будет, — ответил Мышецкий с равнодушием. — Просто я получил дурацкий донос, якобы злонамеренные лица собираются учинить пожар на Петуховке…
— Верить ли? — усомнился Чиколини.
— А я не верю. Но на всякий случай.
На всякий случай пожарные колесницы загодя выехали на Петуховку и распустили рукава. Там дневали, там ночевали. Салганы находились в другом конце города, но — один от другого на отшибе — они не представляли угрозы. Гораздо страшнее была та зараза, которая пропитала доски и полы этих дремучих страшных сараев.
Алиса ощутила, что Сергей Яковлевич готовится к отъезду. В последнее время она как-то отвыкла от мужа, но все-таки спросила:
— Serge, ты опять меня покидаешь?
— Пожалуй, дорогая. Я скоро вернусь.
Смущаясь, она попросила у него денег. Он удивился:
— Но мы выехали из Петербурга, и у нас было…
— Да, да! Но у меня уже ничего не осталось.
— У меня тоже. Ладно, спрошу у Пети…
Попов деньги дал. А потом рассказал, что у него был фотограф. Союз истинно русских людей на днях нанял этого фотографа, чтобы он запечатлел на память потомству собрание уренских «патриотов». Что он и сделал, после чего предложил Пете выкупить негативы.
— И вы поймете почему, — сказал Петя. — Додо тоже попала на эти снимки… Вот, полюбуйтесь!
Фотографий было всего три, но Додо занимала в них центральное место. Разодетая в русский сарафан, с цветным кокошником на голове, убранном жемчугом, — Додо играла роль матки в черносотенном улье. Как царица, восседала она рядом с Атрыганьевым, и взоры мужчин, устремленные на нее, были похотливы и мерзки. А один из снимков был словно взят из журнала «Только для мужчин».
— Сколько же вы дали, Петя, за эту мразь?
— По сотенной за каждый.
— Ну, с вас еще содрали по-божески… Негативы у вас?
— Да, я разбил их сразу же.
— Бедная Додо, — пожалел Мышецкий сестру.
— А я? — накуксился Петя. — Каково мне-то?
— Ну, вы святой человек, только вы и способны на такой подвиг!..
Борисяк был предупрежден об отъезде.
— Я вернусь дня через три, — сказал Мышецкий инспектору. — Надеюсь, что красный петушок раскричится в мое отсутствие.
На самом пороге его задержал Огурцов:
— Ваше сиятельство, Симон Гераклович вас ищет. У него что-то там с треповским лесом не ладится.
— Скажите его превосходительству, что я уехал…
И — укатил.
Кобзева в степи уже не было: черная кошка пробежала между ними. Полновластным главою поселенной общины сделался Карпухин — мужик, как выяснилось, с фантазиями, что и подкупало Сергея Яковлевича. Удивительно, что Карпухин отнесся к постройке общинных домов приветливее Кобзева. «Вот и разберись, — недоумевал Мышецкий, — казалось бы, все должно быть наоборот!..»
Князь катанул ногою бревно, лежавшее на земле, сказал Карпухину:
— Вот этот лес — церковный. Ты из него избу сложишь, а тебя в Сибирь сошлют за это…
Сказал без улыбки — очень серьезно, желая проверить, какое впечатление произведет это на молодого парня. Карпухин посмотрел на бревно, потом на вице-губернатора.
— Ну, ин ладно, — ответил раздумчиво. — Ежели за обчество, так — куды ни шло, я согласен.
Сергею Яковлевичу стало неудобно:
— Извини, брат. Ничего тебе не будет… А впрочем, лес этот правда церковный. Байкуль — вон там видишь? Монастырский… Хутора — немецкие. Дорога — военная. Степь — киргизская. А что здесь ваше — прости — не знаю!
— У мужика ничего нету, — согласился Карпухин.
Итак, лес он выслал: пусть строят, что хотят. Генерал Панафидин дал лошадей, бракованных по кавалерийскому стандарту, — мужики взяли. В депо рабочие выковали кое-какие орудия — тоже отправили в степь. А кое-что поселенцы воровали у своих соседей, хуторян-колонистов, но Мышецкий закрывал на это глаза.
С хуторов пришли к нему с обидами батраки, работавшие на немцев. Мышецкий выслушал, как они живут. Хорошо живут, харча вдоволь, но прибавки не бывает, хоть плачь. У немца все по часам, каждому туалетную бумагу выдали, хорошо цигарки вертеть, только вот беда.
— Ну, что у вас за беда? — спросил Мышецкий.
