Паскаль зовет к себе старосту:
— Атаман! А-а, это вы, Петр Иванович… Ну-ка, вот тебе первый том. Вишь, какой тяжеленный! Закон, брат. В нем — сила! Дуй по порядку…
Староста читает с первой страницы:
— «Свод законов Российской империи. Издание 1857 года…»
— Стой, Петр Иванович! Вы, мужики, все поняли?
— Да быдто понимаем…
Паскаль быстро ищет в толпе морду поглупее:
— А ну-ка вот ты, паря, повтори.
— Расея… она, значица… Вот и выходит, что закон, стало быть… Оно и есть! Потому как…
— Дурак! Читай, Петр Иванович, снова, пока не изучат как следует. Ну и возни же мне с вами…
Глянут мужики в телегу, а там еще двадцать три книжищи валяются. И одна другой шире. Страх один, да и только. Мать пресвятая богородица! Спаси нас, грешных…
— Видать, — рассуждают мужики, — надоть ему отвалить по полтине с рыла. Отдай и не греши. Замает с эфтими законами. А тут косить бы, милок…
Поверив на слово, что мужики будут изучать законы самостоятельно, Осип Донатович огреб с уездов богатую дань. Пять тысяч он передал жандарму, три оставил себе. Дремлюга получил пять тысяч и от евреев. Тоже передал Сущеву-Ракусе. Таким образом, в обиде никто не остался.
Но больше всех радовался Влахопулов, даже всплакнул:
— Голубчики, век не забуду! Ну удружили…
Сергей Яковлевич снова повидался с Монахтиной.
— Конкордия Ивановна, — заметил он, — надеюсь, мы будем добрыми соседями и продавать лес не станем?
Короткое раздумье на лице женщины, и решительный ответ:
— Что вы, князь! Лес нам еще пригодится…
На тесном перекрестке Пушкинской и Темниковской улиц сцепились колесами две коляски — Мышецкого и генерала Панафидина. Генерал-«сморчок», щурясь желтым лицом, мимоходом крикнул:
— Слушайте, князь, что за сокровище вы мне подсунули?
— А что, ваше превосходительство?
— Да он же — граф… Вы знали об этом?
— Знал, — ответил Мышецкий.
На этот раз граф Подгоричани только подпалил Уренск с одного конца. Придет время — и он взорвет его!
7
Было воскресенье, и с утра в доме появилась Додо — хорошо выспавшаяся, чистенькая и какая-то просветлевшая. Часто подходила к брату и любовно разглаживала ему волосы на висках.
Совсем неожиданно прозвучал ее вопрос:
— Как ты думаешь, Сергей, кого назначат вместо Плеве?
— Говорят — Штюрмера, того, что разогнал тверское земство… Но пока что там выжидают.
— Выжидают… чего?
— Догадайся: чем закончится дело под Ляояном. Ежели Куропаткин снова отпустит, то Штюрмеру министром не бывать. Он одного поля ягода с покойным Вячеславом Константиновичем. А тут, если последует поражение, необходим человек иных взглядов, иных методов. Помягче. Без ежовых рукавиц, а в лайковых перчатках…
Сестра раскурила папиросу и сощурилась — то ли от дыма, то ли просто так — от женской хитрости:
— Скажи, Сергей, только честно скажи…
— Ну?
— А что предпочитаешь ты — рукавицы или перчатки?
— Видишь ли, моя дорогая, я предпочитаю просто чистые руки… Чистые! — подчеркнул он, вставая…
Вот уж не думал Мышецкий, что первую политическую речь он услышит в Уренском соборе — от самого архиепископа Мелхисидека. С первых же слов владыки Сергей Яковлевич понял, что жандарм, несомненно, устроил встречу Штромбергу с бесноватым старцем, который давно уже обратил свой амвон в трибуну для обсуждения различных сплетен.
Некоторые выражения проповеди были явно заимствованы из речей зубатовского «социалиста». Только говорил владыка проще: про амебу уже ни слова, ее заменила лягушка, которой — по утверждению Мелхисидека — оторви одну лапу, другая вырастет.
— Доколе же терпеть-то станем? — выкрикнул владыка звеняще и коршуном налетел на владельцев бастующих предприятий.
— Вон, нечестивцы! — закончил он свой разгром. — По примеру ветхозаветному изгоним из нашего храма ликующих от покупающа и продающа! Изыдите…
Толпа расступилась, и все эти затюканные со всех сторон, сбитые с толку господа Будищевы, Троицыны и Веденяпины были изгнаны из церкви, к великому удовольствию православных. Сергей Яковлевич досмотрел эту комедию до конца и понял, что дальше идти некуда, круг замкнулся: «социалист» Штромберг — жандарм Сущев-Ракуса — архиепископ Мелхисидек.
На паперти собора Мышецкий встретился с Атрыганьевым, оделяющим нищих. Предводитель сильно сдал за последнее время, выглядел невесело.
— Не нужна ли вам моя помощь, князь? — предложил он.
— Благодарю. Не нуждаетесь ли в моей?
Атрыганьев посмотрел на вице-губернатора как-то бестолково; взгляд его в этот момент напоминал взгляд Огурцова под вечер.
— Заходите в цирк, — неожиданно предложил он. — Сесьете неплохо идет. Акробатки родили на днях, и вид вполне презентабельный! Фигуры и все такое…
«И всюду эта пошлость. От нее никуда не укрыться. Стоит человек — предводитель дворянства, и несет чепуху: „Фигуры и все такое…“ Да что вы, спятили, господа? Земля ведь дрожит под ногами. Разве можно забыть Свищево поле? Или вы, пардон, там и не были? Ну, так я помню. До сих пор бродят по свалкам дети с губами, измазанными землей…»
Сергей Яковлевич зябко вздрогнул, приподнял цилиндр.
— Извините, Борис Николаевич, мне уже подали лошадей, — торопливо раскланялся он с предводителем дворянства и черной сотни…
Дома открыла ему двери Сана, чем-то недовольная, и он дружески тронул ее за подбородок.
— Ну же! — сказал он кормилице. — Что ты злая?
— А я вот удивляюсь, с чего это вы такой добрый…
Из верхнего зала доносились звуки рояля, и чей-то молодой голос старательно пел.
Полно прясть, о сагаmia,
Отложи веретено,
В Сан-Луиджи прозвонило
«AveMaria» давно…
— Кажется, у нас господин Иконников? — спросил он и вдруг подумал: «Если у них роман, то какой же он банальный… Перед кем они притворяются?»
Сергей Яковлевич решил не мешать им и прошествовал прямо к себе. Однако из-за дверей убежища близнецов фон Гувениусов послышался голос Павлуши:
— Он кровавый русский, и его жена публичная женщина!
Толкнул двери:
— Ты это о ком так?
— О вас, — смутился Павел Иванович.
Только сейчас князь заметил, что в прокуренной комнате полно каких-то вертких молодых людей неопределенного чина и свойства. Все они кланялись, и пришлось объяснить:
