Правительство раздирало: одна часть стояла за военную диктатуру, другая — за введение конституции, которая, словно горчичник, смогла бы оттянуть жар революции от Петергофа, где, отчаявшийся, задерганный и несчастный, проживал император.
— Ники, — говорила ему супруга, — будьте же наконец Иваном Грозным! Хватит колебаний. Не забывайте: вы не одни, у вас семья!
Министр торговли и промышленности доложил, что общее число бастующих в России превысило два миллиона человек, стачка в Польше и Закавказье уже переросла в вооруженное восстание. Ивану Грозному (если и стараться быть на него похожим) было гораздо легче: «Гайда, гайда!» — крикнет, ручкою «клювик» сделает, и душили боярина, второго на части рвали, третьего жарили, четвертого в кипящем масле варили… «Но все-таки — не два же миллиона!»
Еще 9 октября Витте испросил себе аудиенцию у царя — и снова требовал уступить духу времени. В большой и красной руке Сергея Юльевича трепетно вздрагивала записка: конспект уступок российскому обществу. Николай выслушал и сказал:
— Может, целесообразнее основание вашей записки опубликовать в виде манифеста? Конечно, не от вашего имени, а — от моего?..
В семье царя великий князь Николай Николаевич, человек вспыльчивый, твердил о том же:
— Государь! Эшелоны из Маньчжурии задержаны революцией, войска ненадежны, гарнизон столицы едва ли справится со смутой… Ради бога, подпишите, что дает Витте! Или я пущу себе пулю в лоб!
Все знали — пустит, он таков: в отца, тот был тоже крут. А за окнами Петергофа лежало серое взбаламученное море, где-то вдалеке громыхал Кронштадт, косо летали зябнущие чайки. Для императора не было уже тайной, что он народу своему ненавистен; в сановниках и близких людях он возбуждал чувство жалости, презрения; в лучшем же случае к нему относились равнодушно… В эти дни, при соблюдении полной тайны, Николай II начал знакомить своих министров с виттевским проектом манифеста.
Придворный пароходик, скрипя шпангоутами, тянулся от невской пристани у сената в мглистый залив — к Петергофу. Сказочным видением спокойного прошлого блеснет искоркой купол Стрельнинского дворца, потянутся вдоль желтого берега заброшенные дачи…
Сыро, холодно и неуютно в родимой России! Качает пароход, плещут мокрые шторы, ляскают при крене двери, обшитые инкрустациями, мечутся над головами министров шелковые абажуры. Сквозняк рвет и треплет листок календаря, на котором дата — 15-е число октября месяца 1905 года. День как день…
Министр императорского двора барон Фредерике, как бывший кавалерист, еще держался на ногах при качке, остальные катались по диванам, цепляясь за тонкие ажурные пиллерсы, сенатора Вуича несло в открытый иллюминатор. Зеленый от качки, он сказал:
— Князь, читайте далее вы — я не могу!
Князь Алексей Оболенский вслух, с выражением, читал строки будущего манифеста. Свобода слова, собраний, печати… Затиснувшись в угол, граф Витте слушал свое произведение. Странно звучали здесь слова манифеста, палуба выскальзывала из-под ног, меркла вдали Ижорская земля.
Фредерике, дослушав, сказал:
— Вся беда в том, господа, что войск не хватает для устадавления твердой диктатуры. Временно, но нам предстоит подвинуться.
— А я, — заметил Витте из угла, — не приму поста премьера, пока мой проект не будет одобрен его величеством…
Манифест дописывался и уточнялся на пароходе. Спешно правили его на ходу, под сильным ветром, уже на досках петергофской пристани. Витте подкидывал в руке громадный портфель, ветер рвал с будущего премьера России легонькое пальто.
— Думу, — кричал он на ветер, — придется, господа, сделать не совещательной, а — законодательной!.. Увы-ы, но так!
Снова совещания. Опять великий князь кричал, что пустит в лоб себе пулю. Министры жаловались, что постыдно им, министрам, плавать по воде, как матросам. Алиса Гессенская взывала быть Иваном Грозным, а вдали грохотал броней ненадежный Кронштадт.
Закончился разговор, как всегда, милостивейшим обещанием.
— Если я решусь, — сказал Николай, — я дам вам знать, господа, к вечеру… Непременно! Такова моя воля…
И, как всегда, не дал. А революция наседала: бастовали уже гимназии, банковские служащие, сберегательные кассы, даже чиновники министерства финансов… Наступил день 17 октября — знаменательный для России. С девяти часов шла в Александрии (летней резиденции императрицы) глухая возня, перешептывания, экивоки, испуги, страхи. Ждали Витте, но теперь он, как хозяин положения, не спешил — прибыл лишь к вечеру: новый премьер нового правительства! Манифест был отпечатан пока только на пишущей машинке…
Император поводил пером, готовясь подписать.
— Ваше величество… — напомнили ему сбоку, из-под локтя.
— Ах, да! — Император встал, быстро перекрестился, и толстый палец Витте твердо стукнул по бумаге:
— Здесь, ваше величество…
Обратно в Петербург Витте возвращался вместе с великим князем, который уже не говорил, что пулю в лоб пустит, — напротив, Николай Николаевич был весел, шутил, послал в буфет за шампанским.
— Ну, граф, сегодня мы швырнули революционерам хорошую кость. Вот с такими махрами мяса… Пусть глодают теперь!
За бортом кипело, шипя, как шампанское, Балтийское море. Вдалеке, через кругляк иллюминатора, уже вырастал темный, словно заброшенный, Петербург — бывший «парадиз», столица империи.
Николай Николаевич вдруг хлопнул себя по крепкому лбу.
— Ба! — сказал. — Сергей Юльевич, сегодня ведь семнадцатое октября, и вы, граф, можете отметить замечательный юбилей…
Витте вспомнил, что действительно ровно семнадцать лет назад, 17 октября 1888 года, скромный путеец Сережа Витте предсказал крушение царского поезда в Борках. Ему тогда не поверили, катастрофа случилась, и гигант-алкоголик император Александр III на своей могучей спине держал крышу вагона, пока из-под нее не выползли все члены его семейства… Но теперь-то, когда он предсказал фамилии Романовых худшую катастрофу, ему все-таки поверили, и вот результат: манифест подписан, а он отныне — премьер империи!
Вот и Нева, сенат, пристань… Подали сходню матросы.
Из Петербурга в Москву чудом прорвался телефонный звонок.
— Записывайте! — крикнули. — Мы отныне свободные граждане…
Стачечный комитет заседал в Москве, когда в зал ворвался адвокат Тесленко — объявил:
— Только что получено сообщение из Петербурга: император подписал манифест, дарующий нам свободы и конституцию! Слушайте…
Торопливо он прокричал первый пункт манифеста:
— Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов…
И билась в истерике одна женщина:
— Верните мне мужа! Мужа… Он пошел на каторгу как раз за такие же слова! Как раз за такие… Я требую от царя!
