— У меня, — начал Лопухин, — совсем нет времени, и я буду краток. Наше законодательство в отношении супружеских споров совсем запутано новым уложением, и потому лучше всего решить это самолично. Без вмешательства юрисдикции… Дом продали?
— Пока нет. Продаю.
— Торопитесь. Деньги будут нужны. Я не имею никакого морального права подсказывать вам решение, но… Князь, вы же знаете: правовед должен помочь правоведу!
— Скажите, где сейчас может находиться моя жена?
Алексей Александрович ждал этого вопроса — глянул в казенный бланк, ответил четко:
— Отель «Ревуар» на острове Мадера… Однако еще в прошлую неделю господин Иконников, сопровождающий вашу почтенную супругу, приобрел сквозной транзит через Алжир… А куда? Сейчас посмотрим… в Марсель! На февраль месяц у них абонирован люкс на две персоны в гостинице «Вуазен».
Лопухин откачнулся на спинку кресла, посмотрел в упор на сугорбого от страданий князя Мышецкого.
— Итак — Марсель! — сказал бесчувственно.
— Угу, — хмыкнул Мышецкий, чтобы не молчать.
— Можете делать, что угодно. Только не дуэлируйте! Это — старо, глупо и совсем неинтересно…
— Однако, — оживился Сергей Яковлевич, — меня могут и не выпустить за границу. Сенат… суд… решение!
— Ах, дорогой Сергей Яковлевич! Когда на груди России зреет и вот-вот прорвется здоровенный веред, то вы — только маленький волосок, что неслышно осыпался с громадного больного тела. Езжайте, и никто не спросит: а куда же делся князь Мышецкий? — Лопухин громко прищелкнул пальцами. — Хочу предварить вас, что в Марселе вы можете — случайно, конечно — встретиться с человеком, один вид которого вряд ли будет вам приятен…
— Вы имеете в виду… Иконникова? — спросил Мышецкий.
— Нет. Это само собой разумеется, что, встретив супругу, вы встретите и этого отменно обаятельного господина. Но в Марселе, как доносит агентура, сейчас лихо крутит некий лейтенант в отставке Виктор Штромберг…
— На те деньги, что украл у рабочих!
— Дураки рабочие, что давали, — сказал Лопухин. — Вообще на широкой груди покойного Плеве пригрелось немало негодяев: от и до… — понимайте, князь, сами… Ну, кажется, все. Сами видите, мы хлеба даром не едим, — улыбнулся Лопухин, — как думает о нас госпожа Колбасьева, и все знаем ничуть не хуже господина Мусселиуса!
— М-м-м… — неуверенно начал Мышецкий. — Я понимаю, что ваша доброта тоже не беспредельна. Но есть в Уренске один человек, судьба которого меня глубоко волнует. И я…
— Ах, этот? — сразил его Лопухин. — Некий Кобзев-Криштофович? Так вы не волнуйтесь: он уже умер, после вашего отъезда.
— Умер?
— Ну, князь! — громко засмеялся Лопухин. — Вы меня просто удивляете. Сажая чахоточного в клоповник, вы и не могли рассчитывать на иной исход.
— Извините, — поправился вдруг Сергей Яковлевич. — Спросить я хотел совсем о другом человеке. Который, несомненно, сыграл свою роль в судьбе моей и в судьбе самой губернии. Борисяк, Савва Кириллович! Был уренским санитарным инспектором…
Лопухин нажал кнопку звонка — вошел чиновник.
— Карточку, — велел Лопухин. — Как вы сказали, князь?
— Борисяк, — подсказал Мышецкий.
— Савва Кириллович, — четко повторил Лопухин.
— Незамедлительно, — ответил чиновник.
— Ну вот, князь, — продолжал Лопухин. — Вернемся к старому разговору об обществе. Вы и сами знаете: общественность России совсем не настроена сейчас так, чтобы отнестись к заморению старика революционера, как к милой губернаторской шутке!
Чиновник полиции принес карточку надзора за Борисяком.
— Что такое? — удивился Лопухин, вчитываясь. — Ваш Борисяк подлежит арестованию, как деятель провинции от социал-демократов. Но отметки об аресте не имеется… Удрал, выходит? Так понимать?.. Бланк секретного сыска, — велел директор чиновнику. — Вот по этой карточке, будьте любезны!
Принесли. Лопухин вникнул.
— Никаких следов. Или умело спрятался. Или… или?..
Сергей Яковлевич не стал отпускать неуместных шуток об осведомленности полиции и с чувством пожал руку своего коллеги. Тоже правоведа. Дай бог всем правоведам и дальше дружить так же — согласно и разумно!
Россия отмечала юбилей судебной реформы, и волна банкетов прокатилась по стране, затопив шампанским столицы и провинцию. Знаменитый магазинщик Елисеев, у которого, как известно, никогда и ничего не кончается, в эти дни заявил, что у него шампанское иссякло! Каждый раз, просыпаясь утром с похмелья, Сергей Яковлевич давал себе слово не пить сегодня, но первый же тост «За конституцию!» был таков, что грешно не выпить.
— Меня удивляет, — закатил он спич на очередном банкете, — почему в этот исторический момент, когда наша передовая общественность выходит из подполья на широкую арену народного реформаторства, почему же рабочий класс, так много выдвигающий требований, почему он ныне загадочно молчит? Да! Я вас спрашиваю — почему? Где же единство сил?
Толстяк Набоков потом отозвал князя в сторонку:
— Князь, а зачем вам это надобно? Смотрите, как бы нашу идеальную программу не закоптило дымом заводов!..
Уренские тяготы еще не схлынули с сердца князя. И тайны уренского депо разрешены еще не были. Мышецкому сказали, что в доме Павловой на Троицкой улице состоится встреча путиловцев с интеллигенцией. Сергей Яковлевич поехал туда, и один из рабочих сразу завел с князем разговор об «Истории культуры» Липперта. Но его сиятельство Липперта не читал.
— Напрасно, — упрекнул князя рабочий. — Вот и Каутский в своей «Эрфуртской программе» утверждает, что…
— Простите, а какой факультет вы окончили? — спросил князь.
— Филологический! — с треском провалился «рабочий». Сергей Яковлевич посторонился такого «пролетария», и тут его подхватил под локоток, почти любовно, московский приятель, присяжный поверенный Муравьев:
— О чем вы, князь, беседовали с господином Малкиным?
— Пшют какой-то! — фыркнул Мышецкий.
— Студент…
— Но представился, как рабочий.
— Верно: Малкин ведет кружок «экономистов» на Путиловском, бывает и у нас в Москве… А рабочих здесь вряд ли узрите!
Директор гимназии Бенедиктов спьяна обнимал князя.
— Браво, браво! — говорил Бенедиктов. — Истинно-о! Весьма и весьма печально, что сейчас, когда мы, лучшие умы России…
Мышецкий высвободился из пьяных объятий педагога.
— Сударь! — сказал князь. — Я беседовал, кажется, с господином Муравьевым, только не с вами…
— Но я все слышал!
— А потому и говорю: нехорошо подслушивать чужие разговоры!
Утром 28 ноября Мышецкого вызвали к телефону. Чей-то женский голос, совсем незнакомый, сказал ему фамильярно:
