— Наверное. Мне хотелось бы сейчас вернуться в Петербург: на службу, если угодно, при департаменте. Поверьте: скоро от меня останется один мундир… Да и тот — в лохмотьях!
— Что ж, решитесь, — ответила ему женщина.
— Пожалуй… Вот закончатся выборы в думу, подсажу в доморощенный парламент доморощенного депутата, и — прощай, Уренск! Никто, наверное, даже не махнет вслед. Люди неблагодарны… А ведь тут, Галина Федоровна, я оставил лучшие свои годы…
Молодая женщина смотрела на него с явным сожалением:
— Что за несусветная дикость наших аристократов — жить врозь от своих жен и семей! Ведь все было бы иначе и лучше…
Мышецкий огорченно вздохнул:
— Ваше обвинение неосторожно, и какой же я аристократ? Ну, кто идет в Училище правоведения? Только обедневшие дворяне. Аристократы учатся в Пажеском, в Лицее, а чаще всего — вообще не учатся. А нам, бедным, один способ выдвинуться по службе — это правоведение, это сотни томов, испещренных запутанными законами, один вид которых отвратит любого аристократа. Мой княжеский титул — всего лишь бесплатное приложение к знанию законов империи. Я их знаю — да, но разучился исполнять… Вот сейчас в Петербурге выходит генеалогия моего рода, и вы увидите, что предки мои занимались разбоем (в худшем случае) или были раскольниками (в лучшем случае). Выгозерский скит, основанный братьями Денисовыми… Может, слышали? Так эти знаменитые расколоучители и были князьями Мышецкими, скрывавшимися от мира в олонецких дебрях. Да, это — мы! И мы — запутались. Давно запутались, бродя между разбоем и расколом! — Закончив эту исповедь, Сергей Яковлевич вдруг смутился: — Извините, вам, наверное, скучно?
— Нет, отчего же? Я ведь все понимаю…
В пальцах князя, длинных и восковых, с тупыми ногтями, дрожала рюмка с ликером, пронизанным золотистыми жилками.
— А мне говорят, что я счастливый… — продолжал он свои откровения. — Но разве же таким бывает счастье? Мой шурин, всю жизнь проворковавший над чужими гравюрами, и тот был счастливее меня. Иногда я открываю фолиант, бережно беру оттиск и думаю: а где же мое главное? Неужели в моем фолианте — пусто?
Корево вдруг крепко зажмурилась, ладошка ее легла ему на руку:
— Сергей Яковлевич, не надо так… Давайте возьмем гравюры вашего покойного шурина и организуем в Уренске выставку!
Мышецкий долго и беззвучно смеялся в ответ:
— Вы славная женщина… Хорошо, я согласен: между разбоем и расколом, потрясающими Россию, мы с вами займемся выставкой. — Он проглотил ликер, посмотрел на Корево как-то отвлеченно. — Это ужасно, но это пройдет. Это обязательно пройдет… Я верю!
— О чем вы, князь?
— Так. Слишком много осложнений… Но я верю! И не устану верить. Представьте себе, даже не в плохое — в хорошее, мадам, только в хорошее. И вы тоже — очень хорошая!
Заметало уренскую землю — вихрило и кружило. В метельных визгах тонули крыши. Замерзшие горбыли грязи скрылись под нежным пухом. Потом, как ударит оттепель, — опять таскай галоши, прыгай зайцем через топкие слякоти.
— Погодите, к январю намертво схватит, — посулил Огурцов.
Седьмого ноября стачка в Петербурге выдохлась, не в силах подняться до всеобщей (как это было в прошедшем месяце).
— По моему разумению, — сказал Мышецкий Борисяку, — все-таки опасно играть таким острым оружием, как стачка с политическими требованиями. Меч вырвется из рук — и поразит вас же!
— Ваша правда: никто не поддержал питерских, только Ревель, Рыбинск да еще вот мы! — Борисяк знал, что стачка сорвана меньшевиками и в словах губернатора таился зловещий смысл: оружие стачки может обернуться против стачечников! Но и углублять Мышецкого в роковые вопросы борющихся, для него непонятные, тоже не хотелось. Спросил о другом: — А вы не пробовали лечиться, князь?
— Для этого надо оставить службу. А разве же я так плох?
— Мне рассказывала Галина Федоровна…
— Послушайте, — сразу перебил его Мышецкий, — коли стачка закончилась, так давайте установим точность в количестве рабочих часов в трудовом дне. Предприятие депо — казенное, директор Смирнов звонит мне все время, чтобы я, по дружбе, уговорил вас…
— Меня, — улыбнулся Борисяк, — вы, князь, может, и уговорите. Но Совет уговорить не удастся! Приятно это Смирнову или нет, но депо продолжает работать лишь восемь часов в день.
Сверкающие стекла пенсне закачались на шелковом шнурке.
— Как угодно, — ответил князь. — Только остерегайтесь строить баррикады. Ни вам, ни мне они не сделают чести.
— Баррикады, Сергей Яковлевич, не строят лишь от избытка силы. Их возводят в противодействие насилию. Будет в Уренске насилие — будут и баррикады! Вы не возражаете?
— Савва Кириллович, — попросил Мышецкий, — не надо разговаривать со мною, как Марат. Вы же знаете, что насилие не в моем характере. Вот передо мною лежит манифест, которому я неуклонно следую. Желаете баррикад? Стройте, основываясь на свободе. А завтра я их, вполне свободно, разберу… Сизифов труд, к чему?
В этот день Мышецкий узнал из газет об открытии в Москве крестьянского съезда. Мужики говорили на нем, что если к весне им не отдадут всей земли, они захватят ее силой. И требовали: не заключать России никаких соглашений о займах за границей без согласия крестьянства. «Витте — берет, а нам — плати?..»
За обедом в «Аквариуме» к нему подлетел разгневанный Ениколопов.
— Большевики — воры! — сказал эсер.
— А что они стащили у вас, Вадим Аркадьевич?
— Главный наш лозунг «Земля и воля!».
— Вопрос о земле, — ответил Мышецкий, — ныне освещен пожаром. А вы хотите разрешить его лозунгом? От лозунга не будет вам ни земли, ни воли… Это — слова, Вадим Аркадьевич.
— Но это — нечестно, — не унимался Ениколопов.
— А я юрист и знаю: нет статьи в уголовном кодексе, чтобы привлечь человека за кражу… лозунга! Вот если бы они украли у вас галоши, тогда — да, ваше возмущение было бы оправданно…
Вернулся домой. Боль сердца и души была приглушена вином. И наслаждался чтением Катулла, неизвестно как попавшего в руки:
Пусть ворчат старики — что нам их ропот?
Ты сочти зыбучий песок ливийский
В напоенной отравами Кирене,
Где оракул полуденный Амона
И где Батта старинного могила…
Пахнуло на него забытым миром — стихосложением, причудливым миром словесных красок. Вот и Катулл остался, вот и Петины гравюры лежат, ожидая ценителя… Всегда, когда приходилось соприкасаться с чужой энергией, с чужим талантом, хотелось и самому сделать что-то. «Может, и впрямь открыть выставку?..»
— А писем разве сегодня не было? — спросил он лакея.
— Какие письма, князь? Можно писать что хочешь, потому как свобода, но почта не отправит… Снова бастуют!
