— Дрюнечка, говорит с вами Зюзинька. Никуда не ходите сегодня, я сама приду к вам со своим Базилем…
— Хулиганы! — оборвал разговор Мышецкий.
Слово — новое, только что входившее в обиход русской жизни, но его все уже понимали.
Именно в этот день ему надо было отлучиться из дому — в городскую думу, ибо вопрос касался продажи дома. На улицах было слякотно, мерзко, публика нахохлилась от сырого ветра. На бобровом воротнике княжеской шубы таял мокрый снег, стекла пенсне залепляло мутью.
Возле думы было что-то слишком оживленно, и Сергей Яковлевич в растерянности остановился. «Тьфу ты! — вспомнил он. — Ведь сегодня как раз воскресенье…» Значит, и в думе делать ему нечего. Напротив, на крыше здания, красовалась вывеска: «Перуин для ращения волос», — как раз то, что надо. Последнее время, он волнений жизни, стали отчаянно лезть волосы. Сергей Яковлевич направился к магазину.
Но тут с Перинной линии выбежала толпа студентов и веселых румяных курсисток. А из публики, заполнившей Невские тротуары, как раз на углу Михайловской, вдруг вырвалось что-то ярко-красное — знамя! «Ага, — решил князь, — кажется, началось»,
Дабы не мешать событиям революции развиваться, Мышецкий немного посторонился. Еще раз протер стекла пенсне. Такой высокий момент истории надо запечатлеть в памяти.
— И — конституции! — провозгласил он одиноко.
Толпа шумно огибала угол Михайловской. Нестройно, вразброд, как-то печально звучала «Марсельеза». Сергей Яковлевич подхватил слова гимна (конечно же, по-французски, так оно величественнее!). И вдруг из ворот думы с гвалтом рванулась конная полусотня с нагайками и шашками наголо. Взгляд князя невольно отметил время: был полдень, половина первого.
Пересверк шашек казался издали нарядным праздником. Во влажном воздухе столицы мягко звучало лошадиное ржанье. И так красиво метались тонконогие сытые кони…
Сунув в муфту озябшие руки, стояла рядом курсистка-бестужевка и, прикрыв ресницами глаза, словно молясь, выводила:
Не довольно ли вечного горя?
Встанем, братья, повсюду мы в ряд…
Хрясь — стукнуло что-то рядом, и курсистки не стало. А перед самым носом князя Мышецкого крутился мокрый от талого снега лошадиный зад. Желтый лампас резанул зрение, словно сабля, проведенная по глазам.
Казак свесился с седла и поднял нагайку снова:
— А тоби, очкарик, тож слободы хоцца? Чо залупаишь-си? Чо?
Сергей Яковлевич в ярости вцепился в ногу казака.
— Дурак! Скотина! — кричал он в исступлении. — Да тебе и не снилась такая свобода, которой я обладаю!..
С противным щелканьем опустилась нагайка.
Боль — неслыханная боль! — обрушила его на землю рядом с курсисткой-бестужевкой. Разбитое пенсне тащилось за ним по мостовой на длинном шнурке. Он и сам не понимал — как, но уже шел. Вернее — его волокли. А кто — не видел.
На середину Невского сгоняли всех демонстрантов.
— Гниденко! — услышал князь за спиной. — Приобщи! И (обида-то какая!) дали князю коленом под зад.
Вот так-то Мышецкий и «приобщился». Арестованных погнали куда-то. Шел и князь. А что делать? Пойдешь… Снова возглас:
— Федорчук! И этого шептуна — приобщи!
Это был Бенедиктов, директор гимназии. Пошли в ногу, выражая протест словами. Семинаристы (которым эта история — хоть бы хны) затянули песню — весьма бестолковую:
Сладко извергом быть
и приятно забыть
бо-ога-а!
Но за это ждет
непременно до-
скверная до-рога-а!
Бенедиктов цеплялся за рукав княжеской шубы:
— Я уверен: это своеволие низших властей! Князь Святополк-Мирский — человек честных правил и новых веяний…
Арестованных загнали во двор Спасской части. Оцепления из дворников не снимали. Полицейский врач быстро отобрал раненых, и в толпе, стынущей под снегом, остались только избитые. Было зябко и стыдно. Конечно же, теперь потеряна всякая возможность исправить карьеру. А этот директор гимназии, словно репей худой, так и цепляется, так и виснет на рукаве.
— А-а, вы правовед? — говорил Бенедиктов. — Так научите, как, не нарушая законности, мне отсюда выбраться поскорее?
— Педагогично ли это будет, если вы убежите, а я останусь?
— Вы бы не смеялись, князь, — обиделся Бенедиктов, — если бы вам, как и мне, осталось два года до выхода на пенсию. И, наконец, я — директор гимназии! Что скажут мои ученики? Это аморально, чтобы воспитатель юношества находился под арестом!
— Да помолчите вы, — взмолился Сергей Яковлевич, с тоской оглядывая высокие кирпичные стены. — Не все ли равно, кому сидеть… Кому-то все равно сидеть надо!
Бенедиктов явно пытался расположить к себе толпу.
— Вам, князь, хорошо говорить! — петушился он. — Вы губернатор и сами сажали людей… И вот теперь, за ваши преступные репрессалии по отношению к простому народу, должны расплачиваться мы — честные русские либералы!
Студенты и семинаристы с удовольствием наблюдали за этой сценой, а Мышецкому было сильно не по себе.
— Уважаемый, — тихо сказал князь, — как вам не стыдно? С чего вы это взяли, что я сажал людей? Оставьте меня!
Через двор, возбужденные от полицейского рвения, борзыми гонялись чиновники. Легкой рысцой пробежал и Федя Щенятьев — тоже правовед, но, по склонности к горячительным напиткам, курса не кончивший (видать, неплохо ему и в полиции).
— Федя! — закричал Мышецкий, радуясь. — Феденька!
— Феденька, голубь мой… — заголосил Бенедиктов.
— Сударь, вы просто невыносимы! Разве вы его знаете?
— Нет. Но вы скажите ему, что я честный человек, шел…
— Федя! — снова закричал Мышецкий.
— Феденька! — взвыл Бенедиктов…
Щенятьев, бывший правовед, подбежал на зов, весь сияя.
— А-а, князинька! — узнал он Мышецкого. — И тебя закатали?
И, похохатывая, покатился дальше с бумагами. Но железный закон корпорации уже вступил в свое действие. Презри лицей, отврати университеты, но правоведа выручай! «В самом деле, — думал Мышецкий, — не дай-то бог, если до властей предержащих дойдет слух о моем аресте. Смешно!.. Однажды князь Леонид Вяземский, слуга престолу, вступился было за студентов, когда их били на улице, так только и видели князя в Государственном совете!..»
— Как вы мыслите, — спросил Бенедиктов, — ваш знакомый большим ли пользуется здесь уважением и престижем?
— Иди к черту! — сказал Мышецкий, посмотрев на часы.
Половина шестого. Быстро время летит! Студенты, замерзнув, играли в чехарду. Молодость! Им-то что… А вот для него, князя Мышецкого, все гораздо сложнее: «Мне и без того хватает…»
