Убили. Облили стол керосином из черной банки. Подожгли. Потом долго и усердно ломали в типографии машины. Над несчастным Уренском, навстречу светлому морозному дню, снова поплыл дым…
Брандмайор спешно велел штопать рукава, резанные ножами активуев. Пожарные кони косили кровавые глаза на зарево пожаров.
— Гайда, гайда! — рассыпалась по задворкам опричнина, и вдруг разом все затихло, только трещали в огне типография и Народный дом…
Осип Донатович, изящно изгибаясь, завел граммофон:
— А то вот еще и госпожа Плевицкая поет недурственно! — сказал Паскаль. — Не угодно ли послушать, Евдокия Яковлевна?
Додо кивнула на двери:
— Стучат. Сразу не открывайте… Проверьте сначала — кто?
Топоча по лестнице сапожищами, вломился Ферапонт Извеков; был он без усов и без бровей — все сгорело от близкого пламени.
— Доброго здоровьица, — сказал, и скулы сразу заходили.
— Мерзавец! — бросила ему Додо, бесстрашно вставая навстречу.
— Вы, сударыня, не квакайте; им, выходит, можно, а нам, выходит, нельзя? Лучше выкладывайте сразу… вот и свидетель!
Осип Донатович Паскаль щелкнул вставной челюстью.
— Я — свидетель? — спросил он.
Додо отошла к стене — выросла во весь рост, гневная:
— Я непричастна! — крикнула она. — Я против этого… всегда!
— Ваше дело, мадам, — ответил ей Извеков. — Только нехорошо получается при вашем высоком благородстве. Обещали по целой трешке на рыло сунуть, а мы сейчас подсчитали… Глядь, всего по двадцати пяти копеек накапало. А народ ведь тоже не пальцем деланный. От таких-то казусов, мадам, революции и случаются…
Додо повернулась к Паскалю:
— Осип Донатович, выведите его прочь, будьте же мужчиной!
Паскаль из-за трубы граммофона сказал:
— Ферапонт Матвеич, вам предлагается выйти…
— Чево? Да я тебя на этом граммофоне и разыграю… Сударыня, — наседал он на Додо, — как же быть? А? Расчет по чести, где касса?
— Я не обещала вам ни по три рубля, ни копеек ваших не считала. Мне плевать, кому сколько приходится… Я была против этого погрома! Осип Донатович, будьте мужчиной, позвоните в полицию!
— Как же-с, мадам, — засмеялся Извеков, — у нас полиция деликатная, прямо как в Лондоне: позвони, на другой день прикатит!
— Кто вам сказал эту чушь? — спросила Додо, поддергивая рукава.
— Его благородие… капитан Дремлюга.
— Спятил жандарм? Пойдем, слышишь? Сейчас же…
— Что ж, — ответил Извеков, — очная ставка завсегда вещь приятная и возвышенно действует на человека. Только кассу прихватите.
Додо ответила ему одним словом — столь соленым, что мясник его даже не понял, ибо во фрейлинах не служил. И — задумался…
Дремлюга всех выслушал и вдруг сказал:
— Извините, мадам, дела наши семейные! — Да так треснул Извекова, что закатил его в угол, только блестели вставные зубы. — Кто, — спросил жандарм, — давал тебе право беспокоить честную женщину?.. Паскаль! Паскаль обещал вам по три рубля… А вы, Евдокия Яковлевна, — улыбнулся он Додо, — кажется, обещали только двадцать пять копеек? Скажите, я не ошибся?
— Что так мало, капитан? — засмеялась Додо нехорошим смехом.
Она застегнула на руке узкую лайку. Пощечина прозвучала резко, как выстрел. Дремлюга скушал ее и облизнулся, засопев.
— Извините, — сказала Додо язвительно, — дела семейные. А вы — негодяй!
Она пошла к порогу, и гордо реяли черные страусовые перья. Над головой стонавшего на полу Извекова прошелестели упругие шелка уходящей Додо…
Боря Потоцкий очнулся в знакомой комнате. Ворковал в углу самовар — весь в медалях за верную службу. Толстый котенок, сидя на подоконнике, мыл лапкой мордочку. И цвели на фоне морозного окна яркие герани. Так было хорошо, так чисто, так покойно…
Глаша сняла с его лица мокрый компресс.
— Отошли, господин гимназист? — спросила.
Казимир взял руку Бори в свою тяжеленную ручищу.
— Ты погоди, — сказал он. — Мы сейчас говорить ничего не станем. Все расскажешь потом… Лежи, брат! — И подмигнул весело.
Кажется, с этим покончено: мотив революции остается в силе!
7
А знамя революции, выпавшее из рук питерских, подхватила Москва: началась стачка, которая вскоре перешла в вооруженное восстание. Боевые дружины прощупывали Москву, грозя Дубасову дульцами револьверов от баррикад рабочей Пресни.
Решение Московского Совета: в дни восстания должен работать только один водопровод. Больше никто! И только одни газеты имели право выпуска — газеты, поддерживающие восстание. Все остальные закрыть. И не спорить, господа!
Но стачка почт и телеграфов была уже отчасти раздавлена правительством, и правительство имело связь: адмирал Дубасов висел на проводе, разговаривая лично с царем. Вокзалы были заняты войсками, и оттуда, со стороны Петербурга, грозили восстанию штыки гвардии, верной самодержавию…
Уренск маленькой точкой затерялся на карте громадной России.
А вот Москва — это сердце, всем чувствительно, всем, всем!..
Мышецкий поглядел на себя в зеркало. Вдоль переносицы шла страшная ссадина, а левый глаз заплыл неприятной синевой. Самое обидное, что на распухшую от удара переносицу никак было нельзя водрузить привычное пенсне.
— При чем здесь Москва? — сказал князь. — Давайте будем конкретны. До Москвы нам далеко, а Уренск — вот он, за окошком…
Разговор оборвался. Приема у губернатора стал добиваться человек в черной театральной маске, с чемоданчиком в руках.
— Подождите здесь, — сказал Огурцов. — Сейчас выйдет…
И позвонил полицмейстеру. Чиколини, прибыв, на всякий случай скрутил незнакомца в маске; помогал крутить Огурцов.
— Знаем мы вас! — сказал Чиколини. — А ну, открой… Вместо ожидаемой бомбы в чемоданчике нашли перчатки и набор грима; красовалась, завернутая в тряпку, роскошная борода.
— Никак, сударь, вы фокусник? — оробел Чиколини.
— Хуже! — ответил тот, не снимая маски. — Я обязан перед отечеством сохранять свое инкогнито…
Сергей Яковлевич, ради интереса, его принял.
— Беру я недорого, — начал таинственный незнакомец. — Всего по червонцу с головы. Работаю в ночное время. Могу и на рассвете. Имею достойные рекомендации. Сейчас, как дилетант-любитель, гастролирую по России… Не угодно ли, ваше сиятельство?
Все это было сказано таким тоном, что казалось, вслед за предисловием гастролер достанет со дна чемодана красочные афиши о своих триумфальных выступлениях и начнет просить о бенефисе.
