Мечты о тихом будущем (садик, цветочки, своя клубника, козу бы завести) были прерваны приходом Бланкитова:
— Господа, господа! Сейчас в магазине. Пинхуса Исштейна кассу вычистили. И ведро на память оставили. Ведро, в бумагу завернутое. Сказали, чтобы никто не двигался, иначе полетят кверху…
Чиколини с Дремлюгой подъехали к магазину Исштейна, когда уже вечерело. Покупатели, застигнутые налетом неизвестных, ежились возле прилавков, у них уже затекли руки. Посреди помещения, завернутое в бумагу, перевязанное бечевкой, стояло ведро — торчала даже ручка его, цинковая. Настоящее молочное ведро!
— Опустите, господа, руки, — улыбнулся Дремлюга покупателям. — И, ничего не боясь, смело выходите из магазина по одному.
— Мне тоже идти? — спросил владелец магазина.
— Конечно, господин Исштейн, мы сами разберемся…
Остались одни, походили, помолчали.
— Мистика какая-то, — сказал Дремлюга, кивнув на ведро.
— Налетчики, видать, с юмором… Им же выгодно, чтобы никто из магазина не вышел! Вот и пошутили…
— Разные шутки бывают, Бруно Иванович.
Дремлюга взял ведро, поднял, крякнул, осторожно поставил:
— Однако «шутка» тяжелая… не вода.
В магазин ворвался Боря Потоцкий, глянул на ведро.
— Ушли бандиты? — спросил. — Это их работа…
Дремлюга сразу навалился на юношу медведем — сзади:
— Вот вы и попались, голубчик! Чиколини, вытащите у него из кармана бомбу… Так, теперь отстегните револьвер! Отлично…
Боря отряхнулся от костоломных объятий жандарма.
— Это, наконец, свинство, — сказал. — Верните хотя бы портсигар. Я с восьмого класса уже курящий…
Закурив, он сел на прилавок, болтая ногами. Было любопытно и совсем не страшно. «Разоружили — еще достанем!» В арест же свой Боря не верил. Скоро с поста пришли двое городовых, украшенных, как говорилось в некрологе, знаками отличия военных доблестей. Молодые, здоровые парни, они сразу храбро кинулись к ведру.
— Стой! — гаркнул на них Дремлюга. — Бомба!
— Краска, — ответили городовые. — Ведро с краской… Мы же по артиллерии служили. Порт-Артур только на нас и держался…
Боря Потоцкий догадывался, чья это работа. Его только смущал сам «снаряд» — не банки из-под монпансье, которые готовил Ивасюта, а… ведро. «К чему это?» Чиколини взялся за шашку — с певучим звоном, блистая прохладною синевой, вырвалось из ножен тонкое лезвие. Боря сказал полицмейстеру:
— Кто чистил кассу — не знаю… Но это не революционеры…
— А — кто? Знаете? — спросил Дремлюга.
— Арестуйте Ивасюту.
— Слесаря? Боевика?
— Чушь! Был он слесарем, а теперь — громила.
— Где?
— Ищите на Петуховке… у Соньки, шмары!
Чиколини, оперируя шашкой, вспарывал бумагу. Дремлюга глубоко, до самых бровей, надвинул фуражку:
— Бруно Иванович, и ведро и арестованного господина Потоцкого прошу вас…
— Вот здорово! — поразился аресту Боря.
— …доставить ко мне в отделение. А я пойду, скоренько пробегусь по бардакам…
Жандарм убрался. Чиколини ходил вокруг ведра, словно кот ученый вокруг дуба мудрости.
— Ну-ка, воды! — пришло ему вдруг в голову.
Облили загадочное ведро водой — страшного ничего не произошло, и Чиколини вложил шашку в ножны:
— Господин гимназист, угостите папироской.
— Пожалуйста, — протянул Боря ему свой портсигар.
— Благодарю, — щелкнул каблуками Чиколини, беря папиросу, и сказал городовым: — А вы, ребята, несите его… чего ждать?
Кавалеры-городовые присели, поднимая ведро.
— Краска, — пыхтели они, — она всегда тяжелая… Мы же по артиллерии. И все такое прочее… техника, она, брат, хитрая…
Ведро наклонилось, что-то шипнуло внутри, блеснуло желтое пламя, и это было последнее, что видели в этом мире четыре человека.
Столь разные люди: гимназист Боря Потоцкий — начальник уренской милиции — и полицмейстер Бруно Иванович Чиколини, Иван Божко и Степан Исполатов — кавалеры Георгия, защитники Порт-Артура.
Дремлюга слышал взрыв и перекрестился:
— Вовремя ушел, господи, спасибо тебе — надоумил…
Взрыв был страшен, и, сидя на Петуховке, Ивасюта хорошо расслышал, как рвануло вдали над городом.
— Все как надо, — сказал он Севе Загибаеву, — долой самодержавие! Долой полицию и жандармерию… Где Клещ! Где Шибздик?
— Сонька, — сказал Сева Ивасютиной подруге, — мы сейчас гулять будем. Да Кларе стукни в стенку. Пусть зайдет…
— Нет, — задумался Ивасюта, — с Клеща и Шибздика много не возьмешь. Им бы только деньги! Нет в них классовой ненависти. Им не до класса — была бы касса!
— Плевать, — махнул Сева. — Свое возьмем… А рвануло хорошо: спеклись жандарм и полицмейстер… Клюнули на ведерко наше!
Появилось на столе вино. Пришла Клара, стали пить.
— Вечная память Бруно Ивановичу! — произнес тост Сева. — А неплохой был мужик. Только — вот жаль — в полиции, дурак, служил!
Поднял стакан Ивасюта, блеснул на его пальце перстень.
— Вечная память и капитану Дремлюге, вот уж сволочь была!
Приставил стакан к губам, и через край его, тонкий, прозрачный, видел Ивасюта, как раскрылась дверь и вошел Дремлюга…
— Ах! — крикнул Ивасюта, захлебнувшись вином. Дремлюга сразу начал расстреливать «безмотивцев», как собак.
Голова Ивасюты упала в тарелку с кружками колбасы, он страшно и громко выпускал на скатерть пьяную блевотину…
Капитан посмотрел, как они подохли, дунул на револьвер и повернулся к ошалевшим от ужаса проституткам.
— Вот так-то и живем, девочки, — сказал, подмигнув им.
И затворил двери. На улице его окликнул из саней губернатор:
— Капитан! Вы слышали?
— Слыхал. Едем…
Алябьев прислал от себя саперного офицера. Все товары в лавке Исштейна, сброшенные взрывом с полок, были перемешаны, стены забрызганы кровью. Клочья человеческих тел стали собирать на лист бумаги…
Сапер показал сплющенный зеленый стаканчик:
— Вот запал, а детонатором была серная кислота, и снаряд должен был взорваться при малейшем наклоне ведра в сторону…
Мясо и конфеты, печенье и свертки цветастых ситцев устилали пол, посреди магазина зияла черная дыра, и оттуда выползал едкий дым — что-то еще догорало. Мышецкий заметил какой-то предмет, похожий на окурок сигары. Поднял. Это был человеческий палец с заскорузлым мужицким ногтем, какие бывают у людей, копавшихся в земле. На сгибе фаланги пальца, смятое взрывом, сверкнуло обручальное колечко. Сергей Яковлевич бросил палец на лист бумаги, куда собирали все, что осталось от людей.
