— Ваше сиятельство, — раздался приглушенный голос Иконникова-младшего, — осмелюсь напомнить о старом договоре. Пусть цинично, но зато честно… Хлеб я тогда дал, а теперь ваш голос…
— Да, да, — отозвался Мышецкий, — как вы могли сомневаться? По городской курии я поддержу непременно вашу кандидатуру, и мой слабый голос, надеюсь, не останется гласом вопиющего в пустыне…
Одевшись, князь отправился отдать свой голос за хлеб. Цинично, зато убежденно. Для начала заглянул в помещение рабочей курии, но там было тишайше. Да и само помещение, отведенное для выборов, плохо согласовалось с рабочей курией, — окружной суд. В одной комнате стояла урна, а в другой сидел прокурор, составляя списки подлежащих аресту.
Выборщик показал Мышецкому свои списки — чистенькие.
— Видите? — сказал. — Пять человек, а более не идут…
Со стороны депо стучали редкие выстрелы: там уже какой день шла борьба казаков с баррикадой. Алябьев же ввести в дело войска отказался на том основании, что «ненадежны». «И очень хорошо, — согласился с ним Мышецкий. — Коли вы утверждали, что армия есть священный сосуд, так не будем его тревожить…»
В думе, за низкой решеткой, словно гробы, стояли избирательные ящики, обвязанные бечевкой и опечатанные. Возле них пристроились длинные столы, за ними сидели учителя гимназий, и над каждым из них висели буквы: «А—Д», «Е — Л», «М — Р» и «С — О». Соответственно, подходили к столам для отметки и избиратели: распорядители ставили птичку, чтобы никто не проголосовал дважды. А то Атрыганьев тут уже людей подзапугал, ходили за него и по три раза, пока не попались. Хорошо, что вовремя спохватились…
Бобр сидел как раз под буквами «М — Р», а над головой у него качалась доска с надписью: «Россия — для русских, да здравствует правовой порядок!» Вот к нему-то и направил свои стопы Мышецкий:
— Добрый день, Авдий Маркович, наконец-то дождались!
— И не говорите, князь. Наконец-то дождались!
— Поздравляю вас, Авдий Маркович, как гражданина.
— И я вас, князь. Тоже — как гражданина.
— Пришел я как гражданин к гражданину, — сказал Мышецкий, — чтобы отдать свой долг. Вот, записку я уже заготовил…
Сергей Яковлевич показал заклеенную почтовой маркой записку для голосования, в которой он еще дома проставил имя Иконникова.
Бобр порылся в бумагах, вспотел и повернулся к соседу:
— Михайло Давыдыч, у вас нету князя в списках?
— А князя и быть не может, — ответил тот, глядя косо. — Никто нашему князю и не давал права на голосование…
Со стороны вокзала взревели подходящие паровозы. Иконников-младший наблюдал издали — с тревогой: голос губернатора был необходим ему как заручка. Потом-то он и сам поскачет!
Сергей Яковлевич, покраснев, мял в пальцах записку
— Позвольте, господа, но… Как же быть со мною?
— Верно, — сказал Бобр. — Лица, состоящие на военной и государственной службе, права голоса не имеют. Извините, князь, мы ценим ваш гражданский порыв, но… Поймите и нас!
— Я понимаю, — ответил Мышецкий. — Но мой голос не есть голос лица, облеченного властью, а лишь голос местного обывателя. Вы же сами знаете, я землевладелец Уренской губернии на одних паях с Конкордией Ивановной.
— Даже если и допустить вас как местного помещика, — мстительно ответили за соседним столом, — то все равно вы не имеете права голоса благодаря малому цензу оседлости…
Иконников делал князю издали какие-то знаки. Сергей Яковлевич стыдился своего положения, своих слов о гражданстве, которые он сгоряча тут выпалил. Смешно ведь!
От стыда он обозлился на всю городскую курию.
— Хорошо! — сказал. — Но вы же, господа, должны понять всю несостоятельность обструкции в отношении меня… Наконец, кто больше моего сделал в губернии для права выборов? Кто всегда поддерживал идею гражданских свобод? Это возмутительно…
Иконников все еще делал тайные знаки. Сергей Яковлевич отошел от Бобра и стал пихать свою записку в щель избирательного ящика. Щель была узкая, записка застряла.
— Стойте, князь! — закричали ему из-под «А — Д», «Е — Л», «М — Р» и «С — О».
— Я имею право. Я — гражданин империи, как и вы, господа!
— Полицию! Где полиция?
— Пущай сует… Он — князь, ему можно…
— Да здравствует анархия!
— Князь, вы же юрист, не преступайте законности…
— Суй яго, суй… пальцем, пальцем!
— Городово-о-ой!
— Не надо городового — уже пропихнул!
Мышецкий, красный как рак, отошел от ящика:
— Для чего же мы прошли трудный путь? Постыдитесь, господа!
Бобр повернулся к собранию:
— Прошу протокол… Голос князя, упавший в ящик, мы не можем считать законным…
Верный «драбант» Огурцов долго еще поджидал возвращения князя с выборов. Мышецкий все не шел, а уже хотелось «постелить», как всегда, «двухспальную». Глянул на часы: пора, пора… адмиральский час давно пробил! С вокзала все ревели паровозы, потом ухнула пушка!
Огурцов отворил двери в кабинет губернатора…
Замер. Из-за стола уренского владыки, улыбаясь, поднялся навстречу Огурцову ласковый Осип Донатович Паскаль.
— Ну что, подлый креатур? — спросил он. — Кончилось ваше время? Что теперь будешь делать?
Огурцов, заплетаясь ногами, долго искал свою шапку. Кто-то из молодых чиновников, жалея старика, подал ему пальто.
Снова ударила пушка — со стороны депо…
Выбрался на крыльцо присутствия. Черным казалось солнце.
Увидел швейцара:
— Хоть ты — скажи!
— Взяли нашего князя, прямо-таки с участка… Нешто насквозь пропились, что слыха не слыхали? Взяли вот теперь его, шибко большое начальство понаехало с пушками. Теперь всю губернию расшибут об стенку. И будут расшибать до скончания веку! Так что, ежели мысли чужие имеете, — так выбросьте! Ни к чему!..
Кое-как, обтирая заборы, дотащился старый чиновник до дому.
Жена — старая и неопрятная — вышла к нему с мышеловкой.
— Гляди, — сказала, — две штуки сразу. Где это видано?
— А знаешь, Марьюшка, — ответил ей Огурцов, — ведь я ничего не скопил… Прости меня, Марьюшка, ничего — как другие! Все мы пропили с князем…
— Проспись! — сказала жена и ушла с мышеловкой. Скинул Огурцов пальтишко на пол, в галошах подсел к окну.
Так и сидел до вечера, пока не стемнело. Служба кончилась.
Бегали солдаты, что-то кричали, стреляли…
В потемках жена тронула его за плечо, позвала спать.
— Без працы не бенды кололацы, — ответил Огурцов.
