— Тогда… девятьсот! — сосчитал Карпухин. — Почти тышша!
— То-то же, — засмеялся Ерогин. — Теперь поняли, что можно сделать за сто дней? А потому, уважаемый господин Карпухин, в ваших же интересах, чтобы дума работала дольше. А что надо для этого сделать… знаете?
— Нет, не знаю, — сознался Карпухин.
— Для этого, — объяснил Ерогин, — надо не раздражать правительство глупыми требованиями о земле и прочем. Тогда дума наша расцветет, решит спокойненько все вопросы, а вы что ни день, то девять рублей на книжку — рраз! Десять дней…
— Девяносто! — обомлел Карпухин.
— А — сто?
— Девятьсот! — закричал Карпухин. — Ну и жисть стала!..
Весь день бегал по городу. И другие депутаты из мужиков тоже бегали — трепали лапти. Узнавая в этих ошалевших от впечатлений людях народных депутатов, толпы петербуржцев устраивали им овации на площадях и улицах. Кричали:
— Да здравствуют представители простого народа… уррра-а!
Одного в толпе взяли — он, дурак, что-то не так крикнул.
За всех мужиков своего общежития раскланивался сам Ерогин. Он это умел делать — как предводитель дворянства Гродненской губернии, как служивший смолоду по кавалерии, в прошлом земский начальник.
Повел своих мужиков в императорский Эрмитаж.
— Эти коровы — Веласкеса… эти бабы-нахалки Рубенса, — показывал он депутатам. — Вот это Вольтер сидит, преотвратный французишка! А вот, господа, в окне вы имеете честь наблюдать во всем ее величии знаменитую Петропавловскую крепость… Там, как водится, содержат… кх, кх! Пошли далее, я вас покатаю на карусели… Кто из вас еще не ездил на трамвае? Хорошо, сейчас поедем через мост на трамвае, все расходы я беру на себя!
— Во барин! — чмокали члены правительства. — Давай-то бог таких поболее. Недаром его от мужицкой курии выбрали!
Вагон трамвая, дребезжа и звеня, бесплатно катил мужиков через горбатый мост на Васильевский остров. Горели стекла посольских особняков, дворцов великих князей и просто князей (сиятельных, но не великих). Чуден град Петров, чуден!..
Карпухин на карусели впервые в жизни катался. Сидя на деревянном коне, раскрашенном, как тверской пряник, он ни бельмеса не видел. Играла гармошка, звенели гитары, крутился вокруг него волшебный мир столицы, слепленный из пестрых красок, а публика орала — публика с одним ртом, вытянутым в нитку от скорости:
— Ура нашим депутатам! Да здравствует русское крестьянство, смело выходящее на арену политической борьбы!..
Кое-как отлепил себя от шеи коня. Карпухина шатало. «Господи, скажи кому-нибудь — не поверят: даже катают бесплатно». Мужики вернулись в общежитие, а при входе стояла девица-пыжик и каждому депутату выдавал по новой одинаковой рубахе. Крепко накрахмаленной. Пластроны, плиссе — как у господ. Конечно, рубахи сразу надели и толкались у зеркальца, красуясь отчаянно. А поздно вечером, перед отходом ко сну, Ерогин обошел всех в общежитии, навестил и Карпухина с вопросом:
— Простите, вас кто выбрал по курии? Какая губерния?
— Князь Мышецкий выбрал, губернатор наш бывший…
Ерогин чуть рот ему не захлопнул, побагровел.
— Что вы, что вы! — заговорил. — Ради бога, никому не болтайте… Вы же — представитель народа, так и надо везде отвечать, ежели спросят. Курия, мол, крестьянская, губерния Уренская, сам из писарей… А вот, позвольте, партийность ваша какова?
— Про то ничего не сказывали, когда выбирали.
Ерогин ласково поглядел в глаза Карпухину.
— Доверьтесь мне, — сказал, — я сам определю вашу партийность… Вы же, конечно, смут не желаете? Противу царя-батюшки ничего не имеете? Хотите жить счастливо? За народ русский пострадать готовы?
— Вестимо, — ответил Карпухин, — кто того не желает?
— Вот и определилась ваша партийность, — сказал Ерогин, раскрывая блокнот, весь в коже и меди. — С вашего согласия, я так и записываю: «Карпухин, крайний правый… монархист!»
Потом Ерогин постучал в комнату другого, третьего… Программы быстро определились: получив по новой господской рубахе, мужики ничего не имели против царя-батюшки. Легли спать на двух простынях, одеяла были кусачие, клопов не наблюдалось…
А утром был сытный завтрак, где яичница плавала в масле и стоял кагор в высоких бутылях. Ерогин завтракал с мужиками.
— Господа, — заметил он между прочим, — одну минуту вашего внимания… Сидеть в Таврическом дворце вы будете все справа, у самой стены, я вам покажу — где. Если надобно голосовать, вы смотрите на меня. Я подниму руку — вы тоже поднимайте. Вокруг вас наверняка начнут увиваться некие личности. Будут говорить вам о страданиях и нужде вашей, они люди умные и вкрадчивые. Но вы их не слушайте: они мягко стелют, да жестко спать мужику… А засим — приятного аппетита. Что у нас намечено на сей день?
Раскрыл блокнот, полистал его:
— Ага, понятно. Сегодня мы едем в Ботанический сад, потом обедаем в «Медведе», после чего нас ждет представление в цирке Чинизелли. А завтра, господа, великий день — день открытия Государственной думы, заветная мечта русского крестьянина завтра осуществится… Плачьте!
И — плакали. Пили кагор (вино церковное), заедали яичницей, бережливо кидали в рот хлебные крошки… Вечером Ерогин повел свое общежитие в Казанский собор, где горячо молились за царя.
Головы мужиков свихнулись от обилия впечатлений.
Руководил этими «впечатлениями» лично бывший министр внутренних дел — Петр Николаевич Дурново, тот самый — хам.
Передо мною сейчас лежит громадная фотография, сделанная в Зимнем дворце 27 апреля 1906 года, и я, ползая по ней с линзой в руках, отыскал кудрявую голову моего уренчанина Карпухина…
В этот день Санкт-Петербург проснулся с криком:
— Амнистии! Свободы… Отворите тюрьмы!
Этот исторический день Карпухин начал с того, с чего начинают его все добрые люди, — пошел, пардон, в уборную. Дернув под конец фарфоровую ручку, он глянул на водослив и увидел врезавшиеся в память слова, украшавшие унитаз ерогинского общежития:
ЛИДВАЛЬ И К°.
Имя владельца унитазной фирмы ничего не говорило депутату Уренской губернии, и Карпухин, застегнув штаны, подумал только о своей первой речи, которую он скажет в думе: о голоде мужиков на выселках… о земле Байкуля… о прочем! «Мне-то хорошо, — размышлял Карпухин, — на червонец можно кажинный божий день по телке съедать, а вот каково-то землякам моим?..»
На него накинулся вспотевший от волнения Ерогин:
— Скорее! Почему вы без галстука? Коляски уже поданы…
Вдоль Невского стояли толпы народа, крича о свободе и амнистии заключенным. День был жаркий для апреля, почти удушливый. Полиция ожидала баррикад и демонстраций.
В Зимний дворец, окруженный войсками, пропускали по билетам. Кто-то крикнул из толпы:
