Снились ему по ночам уренские выселки, содеянные стараниями князя Мышецкого, эти жалкие овсы, что шуршат под насыпью, эти тощие буренки, что глодают, степной лиственник… Страшно! «Мужики-то ведь ждут, знают, что я здесь по червонцу имею. Хоть сам не ешь, а им посылай…»
— А что делать? — рассуждал. — Вся надежа теперь на Лидваля и его честную К°… Только бы не спустил!
Все говорили о Лидвале, но еще никто в глаза его не видел. «Да есть ли такой? Не сам ли Гурко, товарищ Столыпина, его и придумал? А деньги… к-хм, хм». Однако все депутаты каждый день, хоть единожны, по слабости человеческой природы, навещали нужник и невольно читали на фаянсовой чаше таинственное имя… Значит, такой Лидваль все-таки существует!
Сотни и тысячи людей, собрав с миру по нитке, шли к Таврическому дворцу, — темные и забитые, из глубин русских лесов, с просторов южных степей, из глубин сибирских недр.
— Хлиба, — просили они думу, — нам бы хлиба…
В кулуарах, быстро глотая обжигающий кофе, суетился Иконников-младший, давая октябристам обнимать себя за талию; мирно дрыхнул на скамье «беспартийных» депутатов султан Самсырбай, дитя привольного края, и никто из земляков не замечал Карпухина — далекими казались им скудные мужицкие нужды.
Карпухин жил сам по себе — отчаявшийся, задерганный мыслями.
Тринадцатого мая Горемыкин от имени правительства выступил с декларацией — против думы: нет, не будет создано министерство, ответственное перед думой; нет, не станем, говорил премьер, расширять прав думы; нет, мы не пропустим в жизнь закона об ущемлении прав помещика-землевладельца…
Призрак разгона думы уже повис под блещущим куполом Таврического дворца, реял крылами меж хрустальных люстр, касался лба ораторов холодком и жутью. Муромцев прижимал к груди руки:
— Не надобно возбуждать власть, — спасите думу, спасите… Иконников переживал такие дни, такие дни!.. Он курил папиросу за папиросой, пил коньяк, вермуты, водки — все, что наливали. Его скромный портфель уренского гласного обещал обернуться в портфель министерский! «Чудовищно, неповторимо, сверхгениально…»
Дебаты по аграрному вопросу (которых Карпухин так и не понял) завели правительство в тупик. Осталось у царя два выхода: или разогнать думу, но тогда жди новой революции, или же…
— Или же, — прикидывал Столыпин, — создать коалиционный кабинет, отведя в нем ряд кресел кадетским либералам из думы!
Геннадий Лукич не стал ждать другого случая и быстро переменил фронт: из октябриста он превратился в ярого кадета. Его ласкали наперебой, ему сулили… Милюков, Муромцев, Герценштейн, Петрункевич и другие уже делили между собой и своими братьями по партии портфели нового «министерства доверия».
В одну из ночей, после кошмарных дебатов у Дюссо, Иконников взял себе роскошное диво — певичку из кафешантана, остро пахнущую потом после канкана, и она потребовала с него сразу пятьсот рублей. Но случилось то, что… ничего не случилось. Винить некого, хотя и стыдно: бывает, что человек слабеет от наплыва власти и счастья. Годы и молодость тут ни при чем.
— Извини, — сказал Иконников, покидая женщину, — я не могу, потому что я слишком много могу теперь! Поверь: через месяц, самое малое, мы снова встретимся, но на этот раз ты будешь меня принимать, как министра…
Страсти в думе были накалены до предела, когда 8 июня на трибуне выросла фигура князя Урусова — правоведа и губернатора, зятя Лопухина, человека, знакомого с придворными и служебными тайнами, педанта и умницы. Бывший товарищем министра внутренних дел, князь Урусов представлял в думе партию демократических реформ.
— Я могу утверждать, — заявил князь Урусов, — что никакое министерство, будь оно взято даже из состава нашей Государственной думы, никогда не сможет обеспечить порядок и спокойствие, пока темные силы, стоящие за недосягаемой оградой, будут иметь возможность хвататься грязными руками за отдельные части государственного механизма, изощряя свое политическое невежество опытами над живыми людьми… Здесь, господа, скрывается большая опасность для страны, и она, эта опасность, не исчезнет, пока на судьбы России будут оказывать влияние люди, по воспитанию — вахмистры и городовые, по убеждениям — явные погромщики!..
Эта речь обошла все газеты мира и всему миру сделала известным имя князя Урусова в кулуарах думы — там, где бродил Азеф, — зарвавшиеся кадеты делили министерские портфели и грызлись между собой. Портфелей было много. Очень много — почти всех министерств. Кроме военного и морского, конечно. Иконников метил на портфель товарища министра торговли и промышленности.
— Хлиба нам… землицы, — стонали под окнами ходоки.
Наконец Гурко отдал тайный приказ полиции:
— Ищите Лидваля: этот негодяй обещал десять миллионов пудов хлеба, взял деньги от нас и куда-то провалился…
Лидваль — не миф: он существовал не только в унитазах. Если бы полиция была строже, она нашла бы этого афериста сразу. Ныне, заграбив мужицкие деньги, он проживал у своей шикарной любовницы — владелицы корсетной мастерской, госпожи Адольфины Эстер… «Персик бабец!» — поговаривали знающие Адольфину.
Таковы-то, читатель, были дела думы, о которой так много думали. «Какой там Байкуль? Какие там выселки? Беги, Карпухин, куда глаза глядят, пока не поздно!..»
Странно: в Уренске губернатора Мышецкого подозревали как октябриста, как тайного кадета, даже меньшевиком считали. Но вот его мысли столкнулись в думе со словами депутата — князя Урусова, и, таким образом, мы можем теперь определить его политическое лицо, — он как раз подходил под мерку партии демократических реформ. Но это лишь наше мнение — авторское, а сам князь Мышецкий мог так и не думать; во время, описываемое нами, его тревожила судьба своих запонок…
Манжеты болтались без запонок!
Одесса — город веселый: здесь всегда что-нибудь случается.
Вот и сегодня в кабинет таможенного жандарма вошел мятый и скучный господин. Шелестя манжетами без запонок (запонки были украдены паломниками с парохода, шедшего от «святых мест»), он поклонился с достоинством.
— Я, — сказал, — князь Мышецкий, камергер и бывший уренский губернатор, явился по собственной воле в отечество, дабы предстать перед законом и властью для суда…
— О! — удивился в ответ жандарм, полковник Фигуревич, и, помолчав, добавил: — О! Как же это вы, князь, не побереглись?
Сергей Яковлевич стал рассказывать о себе, а Фигуревич тем временем быстро листал списки лиц: разыскиваемых, подозреваемых, подлежащих и так далее.
— Да, князь, вы у меня отмечены, — помрачнел полковник и потом долго глядел в окно: там виднелось море, качались мачты кораблей, пахло свежими устрицами и турецкой мастикой.
— Вот так, — сказал Мышецкий и тоже замолчал, весь покорно отдаваясь неумолимой судьбе своей.
— Князь, — всколыхнулся жандарм, — немного подождите… я сейчас вернусь! — Щелкнул ключиком стола и выбежал; его не было около получаса, возвратился жандарм взмокший от беготни и волнения. — Я договорился! — выпалил Фигуревич. — Сейчас с мола отходит турецкая фелюга на Константинополь, она согласна взять вас на борт. Я вас, князь, не видел, вы меня тоже никогда не видели. Одно скажу, счастливого вам плавания!
