Ото всего этого кусок хлеба застревал в глотке.
— Господа, можете вы хоть ночью не болтать? — просил Мышецкий, в который раз разбуженный спорами. — Ведь это же невежливо…
— Ты, контра, помалкивай, — грозили ему. — Здесь тебе не департамент дел духовных, а ты не столоначальник. Погоди, князек, мы еще плясать не начинали, власть наша еще придет!
— Не дай-то бог, — говорил Мышецкий, нащупывая под подушкой пенсне. — Не дай-то, господи, вам власть: вы же спать не дадите несчастной России — все будете блевать и блевать на нее высокими словами о свободе, равенстве и благоденствии народа. Чтоб вас всех черт побрал, господа!
Однажды среди ночи его разбудили анархисты, потом прибежал левый эсер Утгоф, член Учредительного собрания, дали князю Мышецкому выпить стакан зеленой самогонки.
— По какому случаю? — спросил князь.
Ему объяснили, что адмирал Колчак идет на Москву.
— Хм… Но я никогда не состоял по морскому ведомству, — сказал Мышецкий, однако самогонку выпил с удовольствием…
— Эй, демократы липовые! — кричал утром надзиратель. — Кто дрова пилить хочет, тому пайку хлеба прибавим…
Эсеры бросали в надзирателя (за неимением бомб) рваными башмаками. Анархисты мрачно матерились, сплевывая.
— А это правда? — спросил Сергей Яковлевич.
— Что?
— Ну, вот… паек?
— И валенки дадим. Один монархист уже согласился. Иди, и будешь пилить с ним на пару…
Монархист ждал демократа на дворе, приплясывая от холода.
— Князь Мышецкий, — представился ему Сергей Яковлевич.
— Контр-адмирал Сабанеев, — поклонился в ответ пильщик.
— Как жаль, контр-адмирал, что мы не были знакомы ранее…
Стали пилить, посматривая на хмурое балтийское небо, сыпавшее снежок в глубину тюремного двора. Сабанеев, мужчина в самом соку, был нетерпелив. Он не давал Мышецкому допилить бревно до конца. До половины кое-как додергает, потом бревно воздымет над собой:
— Извините, князь! — как трахнет его, только щепки летят. — Не стараться же нам… за большевистские валенки!
— Из вас, контр-адмирал, вижу, что пильщика не получится…
— А я, князь, смолоду себя в пильщики не готовил… Кто? — выкрикнул Сабанеев, ломая пилу. — Кто у ним там флотом теперь командует? Кто миноносцы водит? Сопляки-мичмана или матросы — вася-вася? А мне, человеку, который всю службу не сходил с палуб миноносцев, мне говорят: ты — контра, сиди… А за что? Только за то, что у меня послужной список сплошь из наград состоит? Да, я и не скрывал… Горжусь! Я служил России на морях верой и правдой… Так почему же меня сажают? Им надо, чтобы я плохо служил и воевал? Тогда бы и России не было, если бы плохо воевали…
Трах! — Мышецкий едва успел отскочить: контр-адмирал не пилил, не колол, а просто ломал бревна. Поправив на носу пенсне, Сергей Яковлевич сочувственно заметил:
— Я понимаю ваше благородное негодование, но… Не лучше ли вам предложить свои услуги большевикам, тем более, что пилить дрова честно вы не желаете. Многие у них уже служат…
— Пусть они, мерзавцы, сами меня позовут! — бушевал Сабанеев. — А то — контра, контра, а флотом матросы командуют. Дело ли?..
Через несколько дней, польстившись на валенки, вместо Сабанеева, пилил с Мышецким дрова князь Багратион-Мухранский, командир дикой Туземной дивизии.
— А контр-адмирала, выходит, шлепнули? — спросил Мышецкий.
— Нет. Забольшевичился, шкура, — ответил генерал…
Сабанеев навестил Мышецкого в демократическом секторе:
— Прощайте, Сергей Яковлевич, я сегодня виделся с Дзержинским: мне возвращают дивизион. А супруга моя, Елизавета Васильевна, как раз передачу мне принесла… — Контр-адмирал сунул князю пять кусочков сахару: — Пейте, князь, сладкий чай. Елизавета Васильевна говорит, что вы друг ее юности… Прощайте, мне не до пилы!
— Постойте, а кто урожденная ваша супруга?
— Она? Она из рода тверских Бакуниных…
Сабанеев ушел; Сергей Яковлевич остался с кусочками мелко накрошенного сахарку. «Лиза, Лизанька, — потекли вдруг слезы, — почему вы меня разлюбили? Все могло бы быть иначе…»
Мышецкого скоро выпустили из тюрьмы, взяв с него расписку, что он никогда не примет участия в заговорах против Советской власти. Мышецкий с облегченным сердцем дал такую расписку.
— Я, — сказал князь, — не возражаю против власти, если ее поддерживает народ. Но я не могу лишь согласиться с вашим лозунгом классовой борьбы. К чему вам это? Неужели вам нужны лишние враги внутри России? Нельзя вырезать сословие людей, давшее России великие таланты…
— Вы не спорьте, — сказали ему, — а то снова посадим!
Он побрел к себе на Фурштадтскую, держа под локтем узелок, в котором был завернут его мундир. Этот мундир он пошил себе в 1913 году — к юбилею 300-летия дома Романовых, и угораздил его тогда черт напялить этот роскошный мундир, когда пошел в гости к Кривошеину… Там-то его и зацапали!
Валенки же ему оставили — ногам было тепло.
В квартиру долго не пускали, разговаривали через цепочку:
— Кто будете? — выглядывал из щелки старушечий глаз.
— Это я должен спросить вас, как вы умудрились без ключа и без спросу попасть в мою квартиру? Кто вы будете?..
Пустили. Оказывается, за время его отсидки квартира князя из восьми комнат стала коммунальной. Людей рассовали по комнатам Мышецкого семьями, а владельцу оставили угловую клетушку, где ранее жила прислуга. Князь обалдел от визга и криков.
— Я был юристом, — сказал он, — я знаю, как применять меру наказания для человечества, я судил людей на каторгу, но еще не догадался никого осудить за коммунальное житие…
Мебель его была растащена по разным комнатам. Кожаная обивка кресел была содрана, и вся квартира щеголяла теперь в новой молодецкой обуви красного сафьяна. Из узорчатого шелка соф и диванов удалые квартиранты пошили себе блузки и рубашки. Это бы еще ничего, даже смешно, но пропала библиотека, посвященная истории права в России: восемь тысяч томов, на шести языках. Сколько горя… Как это мучительно, словно кровь вышла из тела, сразу постарел!
Сергей Яковлевич обратился в Исполком, и там ему, после долгой канители, дали, вместо книг, бумажку:
«Вещи бывшего князя Мышецкого, обнаруженные в громадном буржуйском количестве, распределены Губотсобесом среди неимущих классов передового пролетарского движения. Бывшему князю оставлено необходимое для нормального прожития человека: стул, стол и диван. Книжки — частью уничтожены, как явная контра, а другие переданы в клубы солдат и рабочих швейной фабрики. Непроизводительно ничего не было расхищено…»
Заплакав, он выбросил ключ от своей квартиры. Заросший бородой, страшный и ожесточенный, Мышецкий ночевал на вокзалах — среди воров и спекулянтов. В солдатской вшивой шинели, в тюремных валенках ходил на барахолку, промышляя, чем мог. Однажды княгиня Барятинская, стыдливо пряча от него кружевные панталончики, сказала на торжище голода и нищенства:
