— Чтобы особенно полюбить Россию, — внушали они пьяному, — надобно видеть ее со стороны. Такая печаль полей, тихие березки на околицах. Роковые события. Расскажите, что знаете!
— Дайте пива! — кричал человек. — Я все расскажу!
— Извините, господа, — вмешался Мышецкий. — Но, к великому сожалению, нас просят вернуться в гостиницу; прощайте.
И, сказав так, сдернул пьяного со стула, потащил к выходу. Не пропадать же россиянину! Впихнул земляка в мотор:
— Сударь, куда вас отвезти? Где вы остановились?
— Столешников пере…ул…ул… Вези!
Делать нечего: отвез к себе в роскошный «Бристоль» и уложил отсыпаться. «О, жизнь… О, мать Родина, ты в Берлине!»
А вот и утро. Россиянин проснулся в номере Мышецкого.
— Ты за пивом послал? — спросил. — Какой же день сегодня?
— Воскресенье.
— А вчера суббота была?
— Да.
— Ой! Ну, скажи на милость, как время летит…
Кое-как пришел в себя. Опомнился. Мышецкий спросил его, где тот остановился. Гость порыскал по карманам, долго копался в лохматом бумажнике и безнадежно махнул рукой.
— Потерял. Все потерял… А ты — кто? — спросил вдруг.
Мышецкий о княжестве своем предусмотрительно умолчал.
— Ну, а я — вот кто! Читай, там все написано обо мне…
С исподу визитной карточки красовалось изображение фыркающего паром самовара, а на титуле витиевато начертано:
АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ ЛЕГАШЕВ
Тульский купец 1-й гильдии.
Чудо-ребенок с детства. Чудо-изобретатель XX века.
— Что же вы изобрели, Андрей Иванович?
— Не все сразу, — отвечал Андрюша. — Для начала я скрестил лисицу с пуделем. Получилось нечто. Проверил у Брема — нет. У Дарвина — тоже не сыскал. Факт — изобретение! Теперь вот зебру из Африки выписал. Попробую и ее с кем-нибудь… Но главное — самовары! Давить надо тех, кто из чайника пьет. И знаешь ли, что есть самовар? (Мышецкий благоразумно умолчал о том, что когда-то писал о чае и самоварах). А самовар, — продолжал чудо-ребенок, — есть источник здравого просвещения. Да! Сначала у народа — любовь к чаю, потом любовь к грамоте. Были вот на Руси просветители: Новиков, Радищев, Пушкин, а теперь я — просвещаю темную Русь…
— А в Берлине — что? — спросил Мышецкий.
— Эх, если б знать… — приуныл Андрюша. — А то ведь, хоть убей, не помню. Ну, по порядку. Прибыл загодя из Тулы на Москву, снял номерок в Столешниковом. Ну, как водится, для приличия выпил. И больше ничего не помню… Очнулся: шторы опущены, как на Столешниках. Зову, значит, человека я, чтобы пива принес. А является не человек, а нахал: гут из морга! И ни копейки — фрю-фрю! А в Туле-то как раз меня в думу выбирать желали. Фа-акт… Да и жена! Что подумает? У тебя пфенниги есть? Дай…
— Нету, — приврал Мышецкий, осторожничая. — Обратись в посольство. Должны помочь российскому гражданину.
— Да там смеются… Я, честь честью, как человек порядочный, свистнул послу «визиткой» через швейцара. Не последний человек как будто! А меня послы эти самые, немчура проклятая, ферфлюхтеры, обглазели всего, как в цирке, и велели не пускать более!
— Напиши жене, — советовал князь. — Мол, так и так, плохо!
— Да хоть в тюрьму садись. Может, слушай-ка, так и написать ей? А то ведь — не поверит… Нет, напишу, сижу, мол!
Так и написал: «Сижу в тюрьме, высылай на Берлин, до востребования, не скупись, привезу подарки». Отправил телеграфом за счет Мышецкого и сразу успокоился — человек наивный.
— Ну, давай, теперь вези меня. Показывай, что знаешь…
Весь день Сергей Яковлевич провозился с чудо-ребенком — не в тягость. Рядом с таким легко. И не было той высокопарной болтовни, от которой он утомился. Простота умиляла! Играй с ним, как с котенком, и ни о чем не думай. Пора уже позволить такую роскошь — отвести сердце в глупостях.
— Без працы не бенды кололацы, славный Андрюша! — сказал Мышецкий под вечер. — Ты меня понял?
— Еще бы! Я брат, все понимаю…
— Мне твои опыты с пуделями и самовары просвещения положительно нравятся. Продолжай и дальше… просвети нашу, серость!
— Я бы ничего, да за дурака считают.
— Пренебреги, милый! Такие люди, как ты, Андрюша, украшают мрачные горизонты печальной русской действительности… Едем?
— Конечно. Давно на ресторан намекаю.
— Нет, — ответил Мышецкий, смеясь. — Сначала посольство…
Как раз напротив здания русского посольства раскинулись во множестве книжные и газетные ларьки.
— Die letzten Neuigkeiten aus Russland!
[2]
— закричал газетчик, угадав в Андрюше русского подданного.
— Может, меня ищут? — засомневался Легашев.
Но по лицу князя, от которого вдруг сразу отхлынула кровь, понял — что-то стряслось в отечестве, ужасное, небывалое.
— Ну? — спросил. — Ну?
— Мерзавцы! — крикнул Мышецкий, скомкав газету…
Лицом к лицу столкнулись с Сани Столыпиным, выскочившим из посольства. Глаза — как у кота, круглые от испуга, котелок заломлен на вспотевший затылок, пальто — раздергано.
— Ты уже знаешь? — спросил, возбужденно приплясывая.
— Кроме подробностей, — отозвался Мышецкий.
— Стреляли пачками! Бегу на вокзал… Ах, какой же я глупый, что уехал… Столько убитых! Сейчас только писать и писать…
В русское посольство русских до русского посла не допускали. Не в меру ретивый секретарь придержал и Сергея Яковлевича:
— Граф фон дер Остен-Сакен никого не принимают.
— А все-таки доложите послу, что князь Мышецкий желает его видеть…
Секретарь вернулся со скорбным лицом:
— Его сиятельство Дмитрий Ерофеич просили уволить его от свидания с вами. А также велели напомнить вам, князь, чтобы, во избежание излишних инсинуаций, вы избегали в общественных местах разговаривать по-русски, дабы не привлекать к себе нездоровый интерес иностранцев…
«Дожили!..» На улице поджидал князя потерянный Андрюша.
— Вот мы с тобой и дожили, милый, — сказал ему Мышецкий. — Мало нам Манчьжурии, так еще надо стыдиться говорить по-русски!
Заблудшим щенком терся рядом Андрюша Легашев, чудо-ребенок и прочее. Сергей Яковлевич молча глотал слезы. Что угодно — только не этого ожидал он.
Весь конец дня был проведен в мерзости. Выворачивало наружу все — все, что можно вспомнить. Не обедали, не ужинали. Внутри что-то перегорело. Душа погружена в гадливые потемки.
— Знаешь, давай ляжем сегодня пораньше, — предложил
