Борисяк ногой подцепил из-под кровати чемодан.
— Кое-что привез, — сказал.
Савва Кириллович размотал свертки белья, холодно и строго глянули на божий мир черные рыльца револьверов.
— Та-а-ак, — смекнул Казимир. — Дело, видать, серьезное.
— Спрячь, — велел Борисяк, задвинув чемодан обратно. — А литература — вот тебе, Казимир, квитанция: получишь по почте. Да возьми кого-нибудь на подмогу, чтобы тащить. Едва допер, когда сдавал!
— Про Питер, — заговорил Казимир, — слышали, о Москве тоже извещены. Ты вот про Лондон расскажи… Как понимать все это?
— Нам с меньшевиками, — начал Борисяк, — отныне не по пути. Их — побоку, дело ясное. Затем-то Ленин и собрал в Лондоне съезд партии. Меньшевики — в Женеву, на свой съезд. Два съезда — значит, и две партии… Оценил?
— Я-то оценил, — согласился Казимир. — Да вот как на депо? Стоит ли говорить о расколе? Опять начнут кричать, что все это, мол, поганые интеллигенты мутят. Власть делят! А нам, рабочим, за это кровью на баррикадах расплачиваться… Так ведь?
— Знаю, — сказал Борисяк. — Знаю: трудно. Но главное-то они признают: ведь на них же, на рабочих, опирается наша партия. Доверяет ведь только им! Надо объяснять это. Настойчиво…
Казимир глянул на почтовую квитанцию:
— Ладно. Литературу возьмем. Хорошо!.. Револьверы раздам.
— Самым боевым, — внушил ему Борисяк. — Хорошо бы, конечно, и неженатым… Сам понимаешь.
— Ну, — прикинул Казимир, — вот слесарю Ивасюте дам, он отчаянный. Ну, себе возьму. Вот и гимназист Потоцкий, хороший парень. У него брат студент сослан теперь… Так он — горит!
— Не надо, — ответил Борисяк. — Брат братом, а оружие только в надежные руки. Вот литературу ему дай, парня отпихивать не стоит. А вообще-то, Казимир, молчок!
— Молчать умеем. Дремлюга — ох, и хитрое же его благородие! Наверняка знает о нас, но вид кажет, будто все в порядке. А ведь лапа у него — железная. Медведя повалит!
— Ерунда! — сказал Борисяк, хрумкая свежим огурчиком. — Сущев-Ракуса куда как страшнее был… Дремлюга — скотина: за воротник схватит и поведет. А тот, покойник, из участка тебя выпустит да еще пятерку на дорогу выдаст. Жену твою позовет, всемирный плач устроит. Надо, так он и царя ругнет за компанию. А Дремлюга — бревно, чурбан, колода… Где ему?
— А вот, Савва, — попросил машинист, — скажи, только честно: как ты относишься к князю Мышецкому?
— А что… разве он? Опять он к нам?
— Да. Назначен. Едет…
Помолчали, и вовсю распевала над их головами канарейка.
— В общем-то, — ответил Борисяк, подумав, — я рад, что именно Мышецкий будет в Уренске… Знаю! Вот он катит сюда, и в башке у него — как в бочке: пустота. Наверняка он и сам не ведает, что ему делать, за что взяться. Ну, а мы с тобой, — заключил Борисяк, — постараемся его изолировать… Понял?
Казимир поиграл ржавой вилкой, невкусно и лениво перетащил к себе на тарелку селедочный хвост.
— Изолировать? — спросил. — От чего?
— От Петербурга! От влияния власти свыше…
— Не пойдет, — призадумался Казимир.
— Еще как побежит. Он же — либерал…
Вместе они пошли на станцию…
— А ты, Савва, не боишься лишний раз показаться?
— Да нет. Не так уж и опасно, как это со стороны чудится. Вывернулся тут на меня в Киеве, на пересадке, тип один. «А я, говорит, вас помню, пройдемте!» Завернули за угол. Я ему четвертной сунул в лапу, и — ауфвидерзеен… Продажные людишки!
А на станции балакали запереченские мужики.
— У японцев, слышь-ка, при каждом полку особая баба имеется. Безглазая, пустое место у носу. Японцы ее на красном половике таскают. И все-то она видит. Где какой эшелон наш подбирается, где пушка стоит… Прежде у эфтих баб ишо зеркала круглые были. Куда наведет — там сейчас народец помирать станет. А только как с китайцами они воевали, так те зеркала в драке поколотили. Одначе бабы и так видят — не смотри, что безглазые…
— Во, серость-то где! — подмигнул Казимир Борисяку.
— А ныне, — продолжал мужик, — газетину вот показали. Нам всем замирение выходит. И посылает царь замиряльщика главного — Витта, только он, братцы, не настоящий, а тоже поддельный…
Издалека уже подходил поезд, спешащий на Уренск.
— Савва, — сказал Казимир, — сам видишь, каковы наши лапти лыковые! Мы-то, рабочие, все поймем, разберемся. А вот как они?
— Дойдет и до них правда, — посулил Борисяк. — Не все сразу.
— Когда дойдет? Пока одно знают: петуха пустить! Рояль разбить да одеколону барского выпить… Одна рабочая душа, — загордился Казимир, — целой деревни стоит! Мы сознательны. А эти — смрад и копоть, дурь сиволапая…
Возвращался Борисяк обратно к Макарихе; уже вечерело. Шел навстречу ему телеграфист с гитарой, а на крылечке сидел отставной дракон и все «шелестил» и «шелестил» газетами.
— Пишут, — ворчал он на всю улицу. — А чего пишут? Видано ли это дело — этакая газетина, и каждую строку по пять копеек? Да ведь разор придет нам всем от писателей этих, туды-т их всех!
— Ну, чего лаешься? — сказал ему Борисяк. — Чем завидовать, возьми вот да и сам напиши. А пятаки чужие не считай — подло!
— Я уже писал. Да они только своих печатают, сволочи!
2
Ежевечерне в здании петербургского главпочтамта собирались образованные люди, знавшие несколько иностранных языков.
Отнюдь не следует думать, что здесь заседало почетное общество лингвистов-полиглотов, — «черный кабинет» ( и трепещите же, человеки, любящие писать и получать письма!).
Полиглоты-любители служили в «черном кабинете» негласно: никто бы не подумал об их тайном промысле. Однако — семья, детишки, жене нужно новое платье, Леночка подозрительно кашляет, Витя давно мечтает о фотоаппарате, какой купили Зеленцовы… «Надо подработать!»
Глава «кабинета», Михаил Григорьевич Мардарьев, открыл громадный желтый шкаф и… шагнул прямо в него: шкаф был дверью. Из зала почтамта, снизу, уже завыли моторы, подавая наверх корреспонденцию для проверки. «Кабинетчики»-полиглоты скинули пиджаки, засучили рукава, протерли очки и сказали:
— Что ж, господа, время — деньги… Приступим!
И началось. Священнодействие или святотатство (называй как хочешь). Шелестели конверты, мелькавшие в опытных руках. Одним взглядом умели здесь определить ценность письма в его фискальном значении. Сортировалась переписка министров, сенаторов, директоров банков, заводов и департаментов, издателей газет и журналов. Небрежно пробегала меж пальцев жалкая «мякина» писем простонародья.
Наконец поднимались в «кабинет» постпакеты иностранных посольств. Запломбированы, засургучены, зашифрованы! Но здесь это никого не пугало: срывали пломбы, крошился сургуч, быстро шла расшифровка. И тут же все восстанавливалось точно в срок — как раз к отходу экспресса, спешащего в Европу. Ничто не ускользало здесь от пытливого взора — даже письма членов императорской фамилии. И только один министр внутренних дел (пока он министр) избегал тщательной перлюстрации.
