— Мария Игнатьевна, — подсказала Бобриха.
— Но, любезная Мария Игнатьевна, на этот раз я везу вам кота в мешке. Причем мешка еще не раскрывал. И даже сам не видел этого кота… Так что не могу знать, во что обернется мое нынешнее уренское губернаторствование!
— Отчего же, князь? — удивилась Бобриха. — У нас пока тихо…
Папироса загасла в руке Мышецкого.
— Да, — сказал он, внезапно построжав. — Я надеюсь, что мне не придется вводить репрессалии. Ибо после визита князя Трубецкого к государю обстановка изменится к лучшему. Будем ждать всенародной думы — мечты народа! Наверняка, Мария Игнатьевна, мы все скоро станем гражданами Российской империи. Будем же надеяться, что не репрессалии, а реформы выпрыгнут из мешка!
И усатая Бобриха слегка похлопала в пухлые ладоши:
— Браво, князь, браво! Ваш кот — очарование…
До самой Казани, где уренчанам следовало сделать пересадку, не угасало в душе Мышецкого прекрасное благодушное настроение, и он сознательно берег его и лелеял. Чтобы добрым и ласковым, мудрым и справедливым, как царь Соломон, обрушиться сверху на уренские скорби и тяготы. Воскресить, возродить, выручить!..
Догорали во тьме костры пастухов, трубил в ночи рожок, выплакивая всю постылую печаль, всю боль нищеты и отчаяния. Качались, звеня, голубые вагоны, а на редких полустанках Мышецкий раздавал милостыню детям-сиротам: позор Порт-Артура, позор Портсмута и ранение гордости — вот здесь, у самого сердца…
В эти дни хозяин «черного кабинета», г-н Мардарьев, велел освободить в своем заведении еще один стол. Пояснил — небрежно:
— Господа, новые дела: бунт Черноморского флота!..
Восстал броненосец «Потемкин», и теперь просеивалась вся корреспонденция на юг России. Грозная волна Черноморья докатилась до тихого Петергофа, грозя выплеснуться возле Кронштадта новыми матросскими бунтами…
Приподняв пресс, на котором тискались фальшивые печати, Мардарьев обнаружил забытый конверт. «Досточтимая Конкордия Ивановна… из тиши дворца нашего …дошла благая весть…»
— Фу, дьявол! Как же я запамятовал о нем?
Мардарьев заклеил конверт. «А! — решил про себя. — Лучше не связываться с этими господами…» И бросил письмо в постпакет; машина тут же подхватила ящик, и воющие моторы погрузили его в преисподнюю почтамта. Быстрые руки девушек небрежно перекинули его в сибирский отдел, и к полудню письмо уже лежало в мешке почтового вагона, быстро нагоняя Мышецкого…
Бывает так, что человек случайно, не подумав как следует, сделает какую-либо глупость, которая другим людям или крепко подправит судьбу, или еще крепче ее подпортит.
3
Горизонт пошел вниз, и генерал Аннинский сказал машинисту:
— Снимай давление, секи пар на кулисах…
Руку машиниста трясло на рычаге реверса. Паровоз с тупым шипением погружался в теплый поток степного воздуха, он давил и мял его своей железной выпуклой грудью.
— Корова, — сказал Казимир, выглянув из будки. Аннинский достал из портсигара папиросу:
— Вот дура… теперь уже поздно.
С грохотом ходил за будкою тяжеленный тендер с углем. Генерал похлопал себя по карманам — искал спички.
— У меня! — крикнул ему Казимир.
Аннинский залез в нагрудный карман машиниста. Прищурив глаз, еще раз выглянул. В последний момент, вильнув кисточкой хвоста, корова скатилась под насыпь, и лицо генерала обмякло.
— А вот в Мексике, — сказал он дружески, — там специально перед паровозом такие «каукэтчеры». «Кау» — корова, «кэтчер» — ловушка… Понял — зачем?
— Понял: сшибать коров с насыпи…
Генерал взял лопату, откинул дверцу, и прямо в лицо старику пыхнуло раскаленным жаром. Лопатой ловко загреб угля, швырнул в топку. Снова загреб — выровнял на красных решетках, проследил, как пробилось пламя, раздутое поддувалом.
— Ловко! — сказал Казимир. — Откуда вы это знаете?
— А что? Разве не так сбросил?
— Нет, очень хорошо. Спасибо.
— То-то же, — остался доволен похвалой генерал. — Я, милейший коллега, водил паровозы еще по прериям в Америке, когда в Нью-Йорке не было небоскребов. И уже пятнадцать лет — член профсоюза бельгийских машинистов… А — ты?
— С прошлого года, — ответил Казимир.
— Щенок, — засмеялся Аннинский. — Да потяни реверс, не бойся. Какой у тебя котел?
— Двойной — «Ферли».
— Ну, так до пупа не разорвет. Уши небось останутся! — Генерал перехватил реверс из рук машиниста. — Дай-ка мне, а ты передохни… Папиросы — здесь!
Казимир запустил руку в карман генеральского мундира за портсигаром. Паровоз теперь летел, как стрела, пущенная из лука. Дробно стучали под ногами рифленые промасленные решетки. Мелькали, пропадая вдали, редкие платформы, с бабами, мешками, пьяными плачами мужиков. На горизонте уже показался дымный Уренск, с воем паровоз влетел под арку моста, пахнуло в будку на один только миг приятной речной прохладой…
— Так? — спросил Аннинский, смеясь.
— Так, так, — отвечал ему Казимир.
— Ну, а в депо вводи сам… Ты из поляков?
— Да. Хоржевский. Родители высланы за Виленское восстание.
— Националист? — спросил генерал.
— Зачем же? — обиделся Казимир. — Я социал-демократ…
Паровоз, шумно вздыхая после горячего пробега, плавно заплыл под прокопченные крыши депо. Аннинский приподнял фуражку:
— Благодарю вас, господин Хоржевский! — И, хватаясь за поручни, спрыгнул на зашлакованный пол. Петляя между рельсами, навстречу ему в инженерной спецовке с погонами прапорщика шагал молоденький офицер, почти мальчик.
— Беллаш! — окликнул его генерал. — Вот кстати…
Казимир покинул будку, тер руки ветошью. В горячечном грохоте цеха сладостно курлыкали голуби. Подошел слесарь Ивасюта.
— Генерала привез? — спросил.
— Да. Поднимись. Там, в угле, найдешь…
Ивасюта скоро спрыгнул обратно из будки.
— Так-так, — сказал. — Ну, ладно. Я читать погожу. Другим передам. А чего генерал прикатил из степи?
— Совещание какое-то у нашего Смирнова. А ты, Ивасюта, не болтайся. Сразу раздай по рукам, да чтобы припрятали… Вон и Дремлюга, видишь, катится в директорскую!
Директор уренского депо, статский советник Иван Иванович Смирнов, носил при летней жаре чесучовый белый кителек. К его рыхлой фигуре совсем не шли узкие контрики погон с топориком и якоречком. Он спросил равнодушно:
— Семен Романович, а что у вас там со шпалами?
— Да дрянь — сосна. Я просил креозотные присылать.
— Как рельсы стыкаете?
