— На башмаки стелем. Какие на весу, иные в переплет.
— А-а, — обмахнулся Смирнов газетой. — Вот и жандармерия изволит к нам жаловать… Хорошо бы чего-либо холодненького!
Дремлюга загорел в это лето, как черт в преисподней. Снял капитан фуражку — лоб совсем белый. Улыбнулся директору и генералу широченным, как у лягушки (от уха до уха), ртом.
— Господа, — предложил Смирнов, — может, в «Аквариум» прокатимся? На холодке и обговорим.
— Благодарю. Но я должен вернуться в степь… Господин капитан, — спросил Аннинский, — у вас лично до меня есть дело?
— Нехорошо получается, — начал Дремлюга, — совсем народец исшалился. И вижу прямое попустительство начальства… Надо бы кое-кого из депо разогнать!
— Точнее, — сказал Смирнов, почесывая жирное ухо.
— Вот, например Ивасюта есть такой…
— Это слесарь наш, — напомнил директор Аннинскому.
— Опять же и машинист Хоржевский мутит. Такой уж славный был, родителям на утешение, мальчик Боря Потоцкий, а что теперь? Сегодня он от гимназии отбился… А — завтра? Бомбу швырнет?
Аннинский нетерпеливо выслушал жандарма.
— Конкретно! — сказал. — Что вы имеете ко мне, капитан?
— А к вам, Семен Романович, особые претензии. Ваши офицеры тоже не помрут от лояльности. Разве ихнее это дело—с рабочими якшаться? Чего они там по углам шепчутся? Какие у них секреты?
— Что вы сорочите, капитан — обиделся Аннинский. — Мои офицеры — не чета иным: они имеют честь принадлежать к Инженерному корпусу, и сама служба связывает их с рабочими. Если кто гайку не так резьбит, мой офицер сам встает к станку и показывает, как надо! Не общаться с рабочими они не в силах…
— Ну, хорошо, — уныло сдался Дремлюга. — Оставим офицеров. А вот — мастеровые… Господин Смирнов, выскажитесь!
Очень не хотелось тому высказываться: термометр залез уже под тридцать градусов выше нуля, сейчас бы пива…
— Капитан! — сказал он отчаянно. — Вы газеты-то читаете?
— Допустим, читаю…
— Чего добиваюсь я, вы знаете? Я старый сторонник свободы совести. За это меня еще в институте к ректору вызывали… Так не опережайте же министров! Ведь и дурак ныне ведает, что в столице уже заняты вопросом гражданской свободы… Ну, посадите, кого вам хочется! А завтра… завтра опять выпустите?
— И, наконец, — подхватил Аннинский, — я гоню уже двести восьмую версту… Дорога государственного значения! Важно для престижа России железной трассой рассечь глубину дикого материка… Я не дам вам трогать офицеров. Но постою и за рабочих! Они нужны: без них дорога заглохнет.
— И еще, — добавил Смирнов, воодушевляясь. — Уренская губерния ныне, за отсутствием губернатора, подчинена соседнему, Тургайскому генерал-губернаторству. Вот вы, капитан, и обращайтесь прямо к генералу Тулумбадзе! А мы-то при чем?
— Я знаю, — поднял глаза Дремлюга, затюканный, — генерал-губернатор тургайский меня поддержит.
— А вот приедет скоро князь Мышецкий, — намекнул Аннинский, — и поддержит нас… Вы согласны? А служить-то вам, капитан, не с Тулумбадзе предстоит, а с Мышецким Сергеем Яковлевичем!
— Мы еще посмотрим, господа, — поднялся Дремлюга, — кого поддержит князь Мышецкий!
Жандарм обиделся и, набычив толстую шею, бормоча, удалился.
— Ну, давайте теперь о деле, — начал Аннинский. — Вместо креозотных я получил шпалы в хлористом цинке…
Хорошо ездить на паровозе, но плохо его чистить. Черт старый, большой и горячий, час едешь — два потом вытираешь.
Казимир выбрался из-под раскаленных колес, к нему подошел прапорщик Беллаш:
— Здравствуйте, Казя, генерала вы в степь повезете?
— Нет, Варенцов поедет. А я смену закончил…
Офицер взялся за поручни, стал подниматься в будку.
— Там, за манометром, — подсказал Казимир. — Для вас! Через минуту прапорщик — оп-пля! — спрыгнул с высоты.
Из управления депо как раз вышел Аннинский, окликнул офицера, и Беллаш, высоко прыгая через рельсы, подбежал к генералу.
— Семен Романович, новенькое, — сказал он…
Из рук в руки передал пачечку брошюрок. Аннинский, как ни в чем не бывало, сунул их за отворот мундира. А Казимир еще долго чистил свой паровоз, пока не пришел сменщик Варенцов.
— Павлуха, — сказал ему Казимир, — тебе генерала везти. На двести восьмую… К утру вернешься!
— Тю его! В такую даль гонять…
— Ничего. С нашим генералом поедешь на полный цилиндр. А будешь вечером в степи, зайди к табельщику Герцыку… Знаешь его?
— А что?
— Там пакет у тендера. Так ты его Герцыку передай… ясно?
Солнце еще стояло высоко над Уренском, когда Казимир вернулся домой, — вот и машет сирень навстречу. Редиска стреляет хозяину зеленым хвостиком: мол, вот я какая, ты меня сорви!
— Глаша-а, — позвал Казимир жену.
Пусто. Видать, вызвал в больницу Ениколопов (Глаша сестрой была при нем). Сунулся в печку, извлек горшок. На огороде луку нарвал, покрошил. «Чего бы еще?» Пошел в сарай, вынул из-под наседки теплое яйцо, успокоил курицу:
— Ну-ну, не квохтай, дура: такова уж твоя доля…
Совсем нечаянно пришел гость.
— А-а, Боря! Во, как раз яичко сварил… Не желаешь ли?
Гимназист Боря Потоцкий, красивый носатый юноша с густыми темными бровями, присел возле стола на лавку.
— Спасибо, — сказал. — Кушайте сами, а мне неохота.
— Ну, тогда посиди. Я только из депо. Не ел еще.
— Казимир Антонович, — и Боря пошевелил пальцами, будто листая книжку. — А… чтиво новое предвидится?
— Приготовил, Боря. Поем — дам…
Потоцкий поиграл красивой тросточкой, вдоль которой было выжжено: «Привет из Ялты».
— Хорошо бы, — задумался Боря, — пушку достать.
— Револьвер-то?
— Ну, да. А чего так ходить-то?.. Вот у брата моего был. Только он говорил, что патроны доставать трудно.
Казимир возразил юноше — от души:
— Не нужно тебе, Боря, никакого оружия. Вот читай, учись понимать, что к чему. Сколько ни пали пулями, революция ближе не станет. Жертв — да, много. А толку… Нет, Боря, слово бывает пули страшнее!
— Вы думаете? — усмехнулся Боря. Машинист горячо толковал:
— Вот, смотри! Был сейчас съезд в Лондоне. Начало ужо есть. Ты присмотрись, Боря… ты же — парень с головой! Умница, вон лоб у тебя какой высокий… Из хорошей семьи. Тебе только и хватать знания. Такие люди нужны революции…
(«Привет из Ялты» — выжжено на тросточке. Ах, как хорошо было прошлой осенью в Ялте! Разве забудутся походы в утренние горы с проводником татарином! А эта славная девочка из Севастополя, одно имя ее — Эльвира — так и повторял бы…)
