Потому-то, когда была грандиозная стачка московских булочников, она затронула и чайную торговлю. Две шестеренки одной машины сцепились зубьями и стали поворачивать машину в другую сторону. Москвичи сколотили профсоюз, и он сомкнулся с молодым профсоюзом тех бесстрашных людей, которые от Кяхты до Петербурга гнали бойких лошадей. В пургу, под каторжный свист, через лед Байкала, через пустыни и солончаки безлюдных степей — ехал душистый чаек в мать-Россию…
Сначала Иконников-старший все плакал, приказчику выговаривая:
— Да я ж тебя, поросочья ты рожа, в люди вывел. Или мы с тобой не из одной миски шти хлебали? Что ж ты мне эту пакость чинишь, профсоюзник проклятый! Я ли тебя не баловал…
Потом Иконников затих, смирился. Только ножку волочить стал еще больше. Точь-в-точь — волк, из капкана выскочивший! Сын же Иконникова, Генька, был далек и непонятен. Благости не замечалось. Табак курит, вино пьет, как патока сладкое. Лягушек режет. Теперь вот жену у губернатора со двора, словно цыган лошадь, свел, — совсем запропал в европах там разных.
С горя пошел Лука Никитич в баньку. Раньше-то (до профсоюзов еще) копейку блюл: чужой веничек, бывало, подберет и парится. И не было того, чтобы пивом грешить. Не супостат, чай! Человек еще старой веры — истинной, ветхозаветной, византийской. А теперь махнул старик рукой на все — разделся и рубль выложил.
— Первый класс, — сказал, — давай, жарь!..
В первом классе — благодать, рай. Ковры лежат, зеркала тебя с любой стороны показывают. Тишина да благолепие, как в храме. И бумажки ароматные курятся. Номерной — малый попался ловкач: бутылку «Мум» сразу открыл — хлоп! Потом — пена: пшшшшш…
Хлебнул Иконников шампанского и сказал:
— Кисленько… Оно в теплыни-то хорошо. Быдто квас!
— Девиц прикажете? — спросил номерной, изгибаясь.
— Куды их! Одну вот ежели… А как она — не тае?
— Останетесь довольны. У нас тут писатель один парился проездом, так даже в книгу жалоб статью похвальную сочинил… Ежели хотите — вслух вам прочитаю с выражением и прочим?..
После мытья провели старика в предбанник, подали счет:
Номер с бельем ……….75 коп.
Бутылка «Мум»………..40 коп.
Спину потереть …….4 руб. 50 коп.
Всего………….6 руб. 85 коп.
— Жулики! — сказал Иконников. — Гляди, пес худой: рази же так считают? Семь да четыре — девять. Да еще пять. Четырнадцать. Одну наверх кидаем, копейки — вниз… Сколько получается?
И червонец перед собой — тресь.
— Задавитесь, — сказал. — Потому как ныне я сам себя не помню от профсоюзов этих… И ничего мне теперь не жалко. Пролетарии, слышь, сулят все народы и все деньги в один котел свалить!
Тут и знакомцы из номеров повылезли, в простыни завернулись: Веденяпин, Троицын, Будищев — субботние люди, свободные. Сели они, а лакеи на ногах им ногти стричь стали.
— Что деется, Федор Палыч? — сказал Иконников Веденяпину. — Ведь эдак-то сожрут нас и даже спасибо не скажут.
— Откупиться надобно, — хмуро ответил Троицын.
— Да за што я откупаться должон? Или не я им, супостатам, экий храм возвел? Молитесь, чтите! Или не так?
— Не так, Лука Никитич. Ныне обстоятельства таковы, что имеющие капитал, ежели он им дорог, должны по мере сил стараться быть прогрессивными. Хорошо, например, газету бы выпускать. В помощь молодым писателям жертвовать. Или картину Врубеля купить и на стенку у себя дома повесить…
— Мне не Врубель, а рубель дорог! — сказал Иконников.
— Ну, пеняйте на себя, — вздохнул Веденяпин. — Однако ваш сынок, Геннадий Лукич, человек иного толку: он бы, не думая, пожертвовал… Вот я, например, сунул учителю Бобру пятьсот в рыло. Он лекцию по Струве отбарабанил, зато теперь я спокоен…
— Пятьсот? — задумался Иконников. — До чего все эти революции, яти их мать, дорожать стали! Ранее, бывало, приказчик у меня недоволен — я ему сапоги с гармошкой куплю, так он так и сияет. Да еще в ножки кланяется. И революции — как не бывало!..
— Иной народ пошел, Лука Никитич, — мудро заметил Будищев. — Ты ему не супротивься. Иначе ко всем тебя хересам пустят на небеси! И даже в поминальник не запишут…
Сейчас Ениколопову особенно были нужны деньги. Мелинит уже почти вышел из него, и снова поголубевшими глазами смотрел эсер на старого чаеторговца-миллионера,
— Решился я, — тягуче говорил Иконников-старший, — в революцию запись сделать. И уже в «Ведомости» наши объявление учинил: мол, так и так, на дело народа, задавись он, жертвую…
— Сколько? — спросил Ениколопов.
— Погоди. Дай с духом собраться. Ведь впервой в жизни противу бога иду… Триста тебе не много ли будет на лекции?
— Вы понимаете, что говорите? — воскликнул Ениколопов. — Сейчас, чтобы лекция сделала ваше имя прогрессивным, надобно социально заострить вопрос… Социально — понимаете?
— Понимай сам. Я только деньги даю, а ты и расхлебывай.
Ениколопов хлопнулся обратно в кресло:
— Вот именно: мне же и расхлебывать! А всякое такое социальное ныне карается как политическое преступление. Да на ваши триста я только-только до Иркутска дотяну. А мне еще надо жить на каторге. Кандалы носить. Табак курить. Побег устроить…
Иконников прищурился — хитренько:
— А ты, Вадим Аркадьевич, не будь дураком: лекцию-то обломай скоренько, да тут же и сматывайся из Уренску. Они, глядишь, и не поймают… Ты же у нас — шустрый!
— Ну, нет, — загордился Ениколопов. — Послужить делу социализма готов, но… за триста рублей — никогда! Жертвы самодержавия, дорогой Лука Никитич, ныне дорого обходятся…
— Сколько же тебе, окаянный? — сказал Иконников, убиваясь.
— Тысячу.
— Фулиган ты, а не революционер… Нате, жрите!
Ениколопов тут же позвонил в редакцию: мол, давайте объявление о лекции поскорее — в первом же номере.
— Тэма? — спросил редактор. — Какова тэма лекции?
— Запишите, — быстро придумал тему Ениколопов. — «Болезни русского народа как следствие самодержавно-бюрократического режима России»… Записали?
— Ой, ой! Сибирью пахнет, — испугался редактор.
— Ничего, я там уже был. И не подох, как видите…
Теперь перед Ениколоповым встала задача, которую вряд ли смог бы разрешить и сам Талейран: как сделать так, чтобы лекцию читать и… не читать? Для начала самолично изготовил красочную афишу и попер прямо на рожон — явился в управление к Дремлюге:
— Требуется ваше высокое разрешение для чтения лекции на тему «Болезни русского народа…» Читайте, сами грамотные!
Капитан Дремлюга взялся за красный карандаш, прочел афишу.
— Вадим Аркадьевич, — сказал честно жандарм, — а ведь я тоже не прочь бы за здорово живешь тысячу рублей заработать.
