— Как же быть? — поддержал он разговор неуверенно.
Мышецкий ходил перед ним, словно маятник, и полами своего халата каждый раз задевал колени жандарма. Руки назад, спина полусогнута, глаза в пол — думал.
— Известно ли вам, капитан, — заговорил Мышецкий снова, — что так долго продолжаться не может? Россия доживает сейчас если не последние дни, то, во всяком случае, последние месяцы самодержавного режима! Нас ждут небывалые потрясения. Русский ум склоняется к решительным реформам… Мы, безусловно, получим свободы, обещанные царем в рескрипте, и тогда, позволю спросить, кто окажется опаснее для нашего общества?.. Кто?
Дремлюга притих. («Ты хитрый», — подумал о нем Мышецкий).
— Все шишки, — ответил капитан, — посыплются на корпус его величества жандармов! Но и вам, князь, достанется… на орехи!
Сергей Яковлевич откровенно расхохотался:
— А мне-то за что, капитан? Ведь я сторонник реформ, а совсем не противник. Только бы эти реформы обошлись без стекольного звона… А «Марсельеза», капитан, даже не помешает!
Дремлюга как-то ловко уклонился от ответа. Поведал последние сплетни. О том, о сем… И князь понял, что сгоряча затормозил жандарма в его откровениях. О том же думал и Дремлюга: «Ладно, о Ениколопове потом предупрежу, не все сразу, и на том спасибо…»
Расстались они, оба довольные друг другом, и прежней неприязни как будто более не ощущалось. И губернатор, и начальник жандармского корпуса надеялись на лучшее будущее: один видел народное вече, другому снилась арестантская «Владимирка». И каждый из них понимал задачи времени по-своему — со своей колокольни.
4
От этих Бобров не было никакого спасения: звали на свою пятницу, как на кулич в Пасху. И до чего же въедливые — напали на князя, словно клещи на собаку. Пришлось пообещать: приду.
— Чиколини, вот кстати. Когда же поедем мы к Жеребцовым?
— Я готов хоть сейчас, ваше сиятельство.
— Хм… Погодите: теперь я не готов.
На сегодня у него было два важных дела: написать в министерство, чтобы озаботились присылкою дельного вице-губернатора, и Победоносцеву — в святейший синод, дабы выразить скорбь по случаю кончины старого архипастыря. Оба письма — неискренни: в первом случае Мышецкий не желал делить власть ни с кем, во втором же — ему было глубоко безразлично, есть преосвященный в губернии или нет его! Оттого-то оба послания оказались сухо-казенными, выражения не «парили», а пресмыкались в сугубо чиновных оборотах официальной речи. И он был очень рад, когда Огурцов доложил ему о приходе генерала Панафидина.
Сергей Яковлевич с уважением встал:
— Добрый день, генерал!
Начальник Уренского военного округа был всегда чем-то глубоко симпатичен Мышецкому. Панафидин раскрыл портфель, достал оттуда тоненькую книжку без переплета. Положил ее перед губернатором.
— Первый нумер, — сказал. — Позвольте преподнести для памяти. «Известия штаба Уренского военного округа»! Думаю, кое-что вам покажется, князь, весьма здесь занятным…
Сборник был составлен из статей, написанных офицерами.
Дислокация и дебуширование войск в пустынной местности, топография и военная статистика, большая статья генерала Аннинского. «Роль железных дорог в истории мировой колонизации».
— О, и Семен Романович в авторах! — удивился Мышецкий. — Чудесно, чудесно… Я вам так благодарен, генерал! И, честно говоря, никак не ожидал такой прыти от Уренского гарнизона.
— Ну, — сказал Панафидин, морщась личиком, — не все же, князь, мои офицеры только водку пьют! А вот здесь, позвольте (забрал журнал опять в свои руки), одна статья строго научная, с уклоном в тюркскую лингвистику… Гляньте!
— Прапорщик Беллаш, — прочел Мышецкий. — Откуда этому прапору знать восточные языки и обычаи?
— Самоучка. И очень острый юнец… Ну, собственно, — стремительно поднялся Панафидин, — за этим и зашел. Чтобы порадовать. Да! — вспомнил генерал. — Вы не забыли того графа Подгоричани, которого мы спровадили в Маньчжурию?
— Конечно, нет, — содрогнулся Мышецкий.
— Так вот. Теперь он кресты хватает. Две контузии в голову уже получил. Портрет его можете лицезреть в «Летописи войны…»
Сергей Яковлевич проводил генерала до дверей. И только потом сообразил, что в руках «генерала-сморчка» тысячи штыков и не мешало бы выяснить, каково дальнейшее отношение Панафидина к роли солдата в русских заварухах. «Ладно, потом!»
— Какие у меня еще дела? — спросил князь.
— Да никаких, ваше сиятельство, — отвечал Огурцов.
— Странно… В первый наезд мой сюда я задыхался от дел, а теперь можно сидеть сложа руки! Послушайте, славный драбант, а куда делся этот негодяй султан Самсырбай?
— В степи. Как всегда.
— И в городе его благородие не появляется?
— Перед вашим приездом, князь, был. Купил вагон шампанского, погрузил ящики на верблюдов и… поминай как звали!
— Скажите на милость, как он до кумыса горяч. Просто сам не свой… Ну, ладно. — Князь вдруг зевнул, широко и протяжно. — Неужели нет никаких дел?
— Ей-богу, князь, нету.
— Чудеса!..
У Бобров князь познакомился с прапорщиком Беллашем.
— Извините, — сказал, — вашей статьи, конечно, еще не читал и вряд ли стану читать, ибо она рассчитана на знатока.
Но вы меня поразили, господин прапорщик: откуда у вас все это?
— Моя мечта, — отвечал Беллаш, — быть дипломатом на Востоке. Отсюда изучение быта местных аборигенов. Санскрит, тюркология и много-много иного прочего, господин губернатор!
— Да вы — молодцом! — похвалил его Мышецкий…
Бобры не знали, под какую икону посадить князя. Они долго перемещали Мышецкого по диванам, просили его быть как дома, чувствовать себя свободным, и Сергей Яковлевич сразу почувствовал себя гостем. Сусальные любезности Бобровой четы прискучили ему, и он замкнулся. Князю очень хотелось есть.
К нему подсадили для развлечения гувернантку Скорописову, но общество востроносой и шустрой девицы его не устраивало. Директор депо Смирнов был ему неприятен чем-то. Князь настропалил свое ухо, чутко воспринимая звоны расставляемых тарелок, перестуки ножей и вилок. Это его заинтересовало — даже слишком.
— Прапорщик, — позвал он Беллаша шепотом, — скажите, здесь кормят? Поят? А чем приходится расплачиваться всем грешным?
— Либеральными речами, — рассмеялся Беллаш.
— О! Какие они модники…
Тут внимание князя привлекла женщина, совершенно ему незнакомая. Что-то печальное было во всем ее облике, почти траурно облегал шею черный газ. А в руках женщины, белых и без украшений, заметна была какая-то робость. Их взгляды встретились…
