— Никому не проболтайся, куда везешь… Помнишь? Опытная станция, агроном Карл Иванович, старичок… Ну, вези!
Ивасюта настегнул рысака. Боевики рассыпались по домам. Борисяк остался ночевать у Казимира, сказал Корево:
— А кому, вы думаете, мы обязаны такой случайности?
— Ну, только уж не Дремлюге, — засмеялась акушерка.
— И я так думаю, что это наверняка наш князь пролиберальничал. Впрочем, спасибо ему, если так: нам здорово повезло!
Дремлюга, радостно возбужденный, не удержался и позвонил Мышецкому прямо в губернаторский дом:
— Ваше сиятельство, ваше указание мною выполнено…
— А что я вам указывал, капитан?
— Местные активуи арестованы… вся головка!
— А я и не говорил, чтобы вы их арестовали.
— Как же так? Не вы ли, ваше сиятельство…
— Послушайте, — остановил его губернатор. — Да, я велел вам пресечь активность погромной партии. Да, я указывал на пресечение способов мерзкой пропаганды. Но арестовывать — нет, нет!
Дремлюга малость подзакис.
— Не выпускать же? — сказал. — Шуму от них не оберешься…
— А — станок? — вдруг спросил Мышецкий.
— Что, что, ваше сиятельство? Что вы сказали?
— Повторяю: вы станок печатный забрали у них?
Дремлюга повернулся от аппарата к Бланкитову:
— Олухи, вы станок взяли? Князь спрашивает…
Бланкитов опешил:
— Три бомбы, ящик с револьверами… А станок — нет!
— Извините, князь, — продолжил Дремлюга, — отвлекли… Да, вы можете не беспокоиться: мы станок взяли… Спокойной ночи!
А потом гаркнул на Бланкитова, как на худого щенка:
— Воздух портишь? Дуй обратно, что есть мочи, и быстро вези станок сюда. Слышал? Я князю уже доложил, что станок здесь…
Бланкитов упорхнул, как мотылек, в черную уренскую ночь. Трещенко и Персидский смаковали на все лады оплошность своего напарника, распивая пиво, судили без жалости:
— Конечно, разве Бланкитову можно доверить? Оно и верно, что человек он опытный, да за галстук вправляет не приведи бог…
Прошел целый час. Выли в подвале арестованные активуи.
— Где Бланкитов, дерьмо такое? — бушевал Дремлюга. В половине второго ночи пришел незнакомый дворник.
— Капитан Дремлюга вы будете? — спросил с опаской. — Вот вам тогдась бумага преважнецкая, господа писать изволят…
Это был рапорт Бланкитова с просьбой об отставке.
— Я его отставлю! Отставлю и приставлю! Где он?
— Ходють, — сказал дворник. — По улицам темным ходють. А войти не смеют. Потому как причина нам неизвестная. Но — ходють!
— Трещенко, Персидский, за шкирку его, ко мне, расшибу!
Изъяли с темной улицы.
— Вот он… расшибайте!
— Был я, — заплакал Бланкитов, — все облазил. Нет станка!
Дремлюга так и плюхнулся на стул, аж сиденье треснуло.
— Я не буду, — сказал. — Теперь ты сам звони князю… Ну?
— Может, утречком еще пошукать? — рыдал Бланкитов. — Может, где под кроватью и не заметил… Вот солнышко взойдет, тогда…
Дремлюга сорвался с места. Прыжками, словно зверь, кинулся в арестное отделение. Распахнул двери камеры — первой же.
— Фа-ми-ли-е? — закричал. — Быстро!
— Извеков я буду… Ферапонт, а по батюшке — Матвеев.
— Произведен — когда был?
— Родился-то когда? Погоди, сейчас вспомню…
— Сословие?
— Ну, мещанин… Так что?
Тресь по зубам:
— Где станок?
Ферапонт в угол так и закатился.
— За што лупишь? — орал. — Нешто я скрал станок? Ну, да! Стихи печатали… в рифму! Так поди и возьми, где стоит…
Дремлюга развернулся, снова — клац по зубам:
— Ты мне Пушкина тут не выкобенивай! Говори: где станок?
— Поди да возьми, говорю. Пошто клеишь меня? Ну, печатали, не сомневаюсь… Так вить кому можно, а нам — с маком?
Дремлюга ремень на штанах расстегнул, намотал его на руку. Тяжело качалась острая бляха. И пошел прямо на активуя:
— И не такие у меня бывали. Да кололись — без сучка и задоринки. Станешь тонкий, звонкий, а уши — топориком! — И хлестал бляхой. — До утра думай… Где станок? Куда спрятали?
И до утра все «думали». Сообразить не могли. Наигранно веселым голосом (где наша не пропадала) доложил Дремлюга губернатору по телефону:
— Ваше сиятельство, неувязочка вышла, провались оно все. Бланкитов, сотрудник мой, чудак такой, не прихватил станочка единовременно. А теперь он куда-то завалился, не найдем!
На другом конце города долго-долго молчал князь Мышецкий.
— А ведь дело-то, — сказал потом строго, — оборачивается отныне серьезным. Самое главное не исполнено вами…
— Активуев выпустить? — сгоряча ляпнул Дремлюга.
— Нет, нет, нет! Теперь ни в коем случае! Как можно? С этого момента, повторяю, дело выглядит весьма серьезно… Спросите у арестованных, пожалуйста, где они прячут свою типографию?
«Будто мы их не спрашивали?» — обозлился Дремлюга.
— Да активуи, князь, как-то осторожничают со станком…
— А за что вы, капитан, жалованье получаете? — спросил Мышецкий. — Итак, я жду!
— Ладно, — сказал Дремлюга. — Я им детство припомню. Они у меня до старости его не забудут… Бланкитов, Трещенко, Персидский, — где вы там, орлы?
Сотрудники скинули сюртуки, подтянули рукава сорочек, бережливо сняли с запястий крахмальные манжеты. Размяли мышцы, чтобы сподручнее бить активуев по мордам.
Дремлюга с отчаянием посмотрел на телефонный аппарат:
— Выходит, дело не простое. Велено его сиятельством станок достать. Дался он ему — хлебом не корми! Так что вы, господа, на самые лучшие чувства повлияйте. Напомните, например, о тех местах, куда ворон костей не заносит…
Щелкнули каблуками, выкатились. А на смену им (о, горе!) появилась госпожа Попова, урожденная княжна Мышецкая, чтоб ее черт побрал! Вне себя от ярости Додо сказала:
— Если к вечеру не вернете станок, я сделаю так, что вы, капитан, вылетите отсюда. Ничего не слушаю… Где станок?
— Голубушка, Евдокия Яковлевна, и рад бы… всей душой…
— Воры! А где бумага, которую я купила на свои деньги?
— А што? — побелел Дремлюга. — Там и бумага была?
— И краски! — Додо удалилась…
Снова раздался звонок телефона, и вошел робкий Трещенко:
