Сана пояснила со всем откровением:
— Сами видите: какая была копейка, я всю до остатка в молочную вложила. Ну-ка, сожгут? Оно понятно, что жаль. Да и не одну меня! Многих так-то… Месяц на излете — знать, готовь для отечества!
— И ты… даешь?
— А что делать? Даю, коли дело дороже стоит… Пусть сосут, думаю. Вся-то наша жизнь такая, — засмеялась она с горечью. — То младенцы меня доили, теперь вот взрослые принялись.
— Сана, — строго велел Мышецкий, — ты не давай.
— Да как не дать? Спалят ведь…
— Не бойся. Я ведь все-таки губернатор. Власть за мной. Вон, посмотри, как я стер Обираловку… Их тоже сотру!
И в глазах женщины вдруг прочитал полное неверие в его губернаторское всесилие. Не постеснялась даже вслух высказать:
— Сейчас, Сергей Яковлевич, не только кресло под вами, но, эвон как, и под царем престол трясется… Дай бог выжить!
«А что ответить? Баба умная: права». Да и так ли уж силен он в губернии, как принято думать? Для Огурцова и силен, наверное… А вот для других — вряд ли!
— Ты все-таки воздержись, — попросил он, вздыхая, Сану…
С улицы кто-то дернул звонок в молочную.
— Всегда рада вас видеть, — засуетилась Сана. — А сегодня…
— Брандмайор? — догадался Мышецкий.
— Он самый. Погодите — открою, а то еще подумает что…
Вошел брандмайор, недружелюбно поклонился. Будь Мышецкий не Мышецкий, так и въехал бы ему в ухо. Сергей Яковлевич посмотрел, как неловко суетится Сана, такая добрая, такая неглупая… «Дай бог ей счастья», — подумал и встал:
— Господин брандмайор, на любом болоте всегда квакают лягушки. Вы их не слушайте. Я уважал Сусанну Ивановну прежде как кормилицу моего сына, уважаю теперь как госпожу Бакшееву. И ваше место — за этим столом под иконой, а мое — на краешке стула…
Надо было видеть, как расцвел брандмайор, с каким чувством тряс руку Сергея Яковлевича, приглашал его навестить пожарную команду. Он ему покажет… все покажет!
От волнения Мышецкий забыл у Саны свою трость. «Ладно, потом забегу». И остро позавидовал чужому счастью. «Все человеческое понять можно…» Снова вспомнилась ему тихая, загадочная госпожа Корево. Неужели влюблен? Однако это опасно сейчас: иногда лучше желать женщину, нежели владеть ею… «Да, пожалуй, в этом есть смысл!»
В понедельник, прихватив Чиколини, он выехал в Большие Малинки — в набег на имение господ Жеребцовых.
— А знаете, князь, — спросил Чиколини, — кто урожденная супруга господина Жеребцова?
— Теперь уже все помнят: княжна Кейкуатова!
Лошади, радуясь дороге, бойко трясли хвостами.
2
— Ваше сиятельство, а зачем мы, собственно говоря, едем?
— Собственно говоря, — отвечал Мышецкий, — я не желаю возникновения аграрных бунтов в губернии. При настоящей ситуации достаточно искры! Вот и еду, чтобы уломать Жеребцова на сдачу земель в аренду малинкинским мужикам. Ну, а вы — для вящей внушительности; дерзайте и мужайтесь, любезный Бруно Иванович!..
Так они и ехали, дерзая и мужаясь, пока не выскочили из леса на них черкесы. Поскакали рядом с коляской, свистя нагайками, гордо рея лохмотьями рваных бешметов с газырями.
— Цо-цо! — покрикивали они. — Цо-цо!..
Перед самым въездом в усадьбу лошади черкесов сбились в кучу, загородив коляске губернатора дорогу далее.
— Чиколини, что вы смотрите? Разгоните их…
Бруно Иванович — дерг-дерг — достал старинный «бульдог» со страшным пулевым рылом, побледнел как смерть и закричал:
— Цо-цо! Спасайтесь, стреляю… Раз, два, три!
Кучер нахлестнул лошадей, коляску вынесло на угорье, и в темной низине парка забелела усадьба.
— Тпррру-у, — натянул кучер вожжи, осаживая лошадей. Перед коляской, будто грибы из-под земли, выросли мужики.
— Не слыхать ли насчет прибавки какой? — спрашивали.
— Этого не слыхать, — отвечал им князь. — Но зато вот, по случаю мира с Японией, ведро водки на двадцать пять копеек подешевеет.
— Бог с ней, — завздыхали сельские жители, — единой водочкой рази ссытишься? Нам бы землемера сюды! Да чтобы поровнял он честно. А то ведь, сударь, мочи не стало, окажи нам заступу…
Сергей Яковлевич ответил на это так:
— Я же обещал, что приеду, и — приехал. Обещал говорить с господами — и поговорю… Верьте мне! Трогай…
Все это время Жеребцов издали следил за коляской губернатора в старинный бинокль. Хорошо все видел!
После обычных приветствий, не всегда искренних, прозвучал первый деловой вопрос Жеребцова:
— О чем, князь, просили вас мужики на въезде в мою усадьбу?
— О чем может просить русский мужик? — ответил Мышецкий. — Я помню: когда отмечали столетие со дня рождения Пушкина, в Святых Горах на Псковщине, то имя Пушкина тоже связывалось с наделом земли. Я сказал им сейчас с снижении цен на водку, но они толкуют исключительно о землемере…
Жеребцов был не совсем умен и следующий вопрос построил таким образом, что вся его хитрость вылезла сразу наружу:
— А вы к нам, князь, наездом или… тоже о земле?
Мышецкий же был достаточно умен для того, чтобы солгать:
— Нет, господин Жеребцов, мы с уренским полицмейстером — прошу любить и жаловать! — просто объезжаем губернию. Вот и завернули ради отдыха и приятного продолжения знакомства…
Улучив затем удобный момент, князь нашептал Чиколини:
— Повращайтесь, сударь, по экономии. Учить, надеюсь, не надо?
Мышецкий осмотрелся. Старинный барский дом, возведенный еще при Александре I, — тогда умели строить, не чета нынешним, создавали великолепно, добротно, на века! Это уже не гнездышко, а гнездо — столбовое, дворянское. Однако в комнатах пустота: голые стены, расшатанные паркеты, лепные карнизы облупились, зеркала в черноте и язвах. Оно и понятно: прежний хозяин отошел в вечность, а Жеребцов «благоуворовал» имение совсем недавно.
— Я вас проведу к жене, — сказал он. — Ксюша, милочка, а вот князь Мышецкий, о котором я тебе так часто рассказывал…
На веранде дома, в плетеной качалке, сидела молодая женщина и будто резанула князя из-под бровей острыми лезвиями татарских глаз. Что-то было в ней от степной лошадки — маленькая, поджарая, неукротимая и пылкая. Сергей Яковлевич с волнением поцеловал загорелую ручку, пахнущую сеном.
— Надеюсь, — тоном приказа заявила она, — вы допустите меня в свой мужской разговор?
— Конечно же, милочка, — охотно согласился помещик, и Мышецкий сразу понял, что сущность всей идеологии Жеребцовых заложена именно в этой женщине-девочке, а муж ее — так, лишь подпевала…
