Обед был подан сюда же — на веранду. Ботвинья с зеленью прямо со льда освежала тело и бодрила дух. Сначала, как водится, поговорили о думе, о Витте, удачно обошедшем японцев в Портсмуте, потом Мышецкий начал осторожно подбивать клинья под Жеребцовых:
— До меня доходили стороною слухи, что имение ваше страдает запущенностью. Земли и покосы лежат впусте. А время сейчас таково, что следовало бы всем нам…
Ксюша посмотрела на него снизу — обжигающе, тяжело.
— Не надо бояться страшных слов, — смело сказала девочка-женщина. — Что вы советуете нам, князь?
— Во избежание аграрных недоразумений, — не очень смело отвечал Сергей Яковлевич, — я бы на вашем месте, господа, все-таки стал бы получать доход прямо с мужиков, отдав им пустующие земли в арендное пользование. Уверяю вас: доходы только возрастут, и вы избавитесь от своеволия управляющих вашей экономией.
— Опять корова! — вдруг крикнула женщина.
Из гущи цветов высунулась добрая умильная морда коровы, громко хрумкающая траву. Жеребцова с проворством спартанского юноши выскочила из веранды и, схватив палку, обратила животное в бегство. Двумя прыжками, как молодая львица, вернулась обратно. Села в качалку, даже не запыхавшись.
— Как вы бегаете! — поразился Мышецкий.
— О да, — Ксюша тряхнула копною волос. — Мой папочка, — показала на мужа, — сулил золотой тому молодцу, который меня догонит.
— И…? — спросил Сергей Яковлевич.
— И золотой остался у нас! Вот так… Что же касается ваших предложений, князь, то позволю ответить лишь за себя. Жена действительного статского советника, я консерватка по убеждениям и никогда не страдала мужиколюбием.
— Но буры, мадам, имели мужество признать за очевидное могущество Англии и подчинились ей! — сказал Мышецкий.
— То буры, — ответила женщина, снова опалив гостя взором из-под бровей. — А мы, дворянство, не уступим лапотникам…
Мышецкий понял, что попал в самое гнездо реакционно-помещичьих настроений. И совладать с таким настроением нелегко, ибо так же, как мыслят супруги Жеребцовы, мыслит ныне и большая часть земельночиновного дворянства, и с этим (хочешь не хочешь) надо считаться. Тогда князь перевел разговор на пути общественной жизни России: сослался на труды земских работников, сказал, что нельзя ныне смотреть на Россию как на собственное имение.
— Извините, мадам, — закончил он с ядом, — но я хотел бы спросить вас… А вы не боитесь черкесов?
— Они получают по рублю в день на всем готовом. Я не виновата, что власть губернии бессильна оградить нас от хаоса!
Мышецкий понял: эта девочка сильно может укусить. Он проглотил полученную оплеуху и произнес — в продолжение разговора:
— Значит, вы находите, что вас надобно ограждать? От кого?
Жеребцова гневно смолчала, ответил за нее муж:
— Ксюша права: от мужиков надобно заградиться…
— Вот в чем весь ужас, вот об этом-то я и толкую, — подхватил Мышецкий. — Разве можно жить, заградясь от народа нагайками?
Госпожа Жеребцова вскинулась из качалки, сказала лакею:
— Нельзя ли кофе подать в кабинет?..
На лестнице Мышецкого поймал за рукав Чиколини, шепнул:
— Князь, тут невесело… Дайте три рубля, не пожалеете.
— А что тут? — спросил Мышецкий, сунув ему деньги.
— Дворецкого, — ответил полицмейстер, — с потрохами за три рубля покупаю. Здесь психи живут, князь. А мужики — воют…
За кофе Жеребцов переглянулся с женой и заговорил:
— Сейчас я работаю над проектом, который вернет России все ее былое величие… Ксюшенька, куда ты дела мой эскиз?
Мышецкий был в ужасе: не хватало еще выслушивать чьи-то дурацкие проекты — он уже и без того устал, а вся борьба впереди.
— Ради бога, — попросил князь, — поведайте так… на словах…
— Ксюшенька, расскажи ты сама князю, как мы думали с тобой вечерами в парке… Помнишь? Мы еще карасей тогда удили!
Девочка-помещица (которой бы жить в восемнадцатом веке) сказала четко:
— Никто не уполномочивал, князь, наших либералов говорить от лица народа. Мы еще увидим ряд скандальных процессов над земскими самозванцами! Мужику нужна власть, и — все! А несчастную Россию следует разделить на полки…
— Как? — навострил ухо Мышецкий. — Как надо разделить ее?
— На полки! Как при Аракчееве, — с ухмылкой ответила женщина. — Что бояться этого имени, князь? Аракчеев был великий человек, и пора уже реабилитировать его имя. Бюрократия же и при правовом порядке России нужна, но земский собор пусть тоже существует. А выборы надо проводить по полкам…
Мышецкий содрогнулся от макушки до пяток: «Боже милостивый, что за ахинею несет эта дамочка?» Он вспомнил мужиков: пришли они к нему раз, притащились два, встретили на околице сегодня, у них уже рубашки прикипели к лопаткам, а тут… «Аракчеев, земский собор, военные поселения…» Что за бред?
— Не забывайте, мадам, — напомнил он подавленно, — что опыт военных поселений Аракчеева обернулся для России чугуевскими и новгородскими бутами поселенцев…
Князь оглянулся: Жеребцова уже не было, и женщина шепнула:
— Мой муж обожает, когда я подвергаюсь опасностям.
— Мадам! О какой опасности вы говорите?
— Но вы же — мужчина, князь. А мы — одни, совсем одни…
Сергей Яковлевич, отгоняя лукавого, встал и начал говорить. Долго и утомительно звучал над женщиной его монолог о том, что он не верит в будущность бесправного нищего мужика, как не может верить и в будущность помещичьего хозяйства на Руси…
— …как угодно, мадам, — закончил князь, — но я снова предлагаю вам именно ту форму землевладения, о которой и просят вас мужики. Дайте им засеять пустоши, нельзя травам гибнуть на корню. Пожалейте хотя бы не мужиков, но их скотину…
И вдруг женщина звонко расхохоталась; это было столь дерзко и столь неожиданно, что Мышецкий остановился:
— Разве я сказал что-либо смешное?
— Нет. Вы можете, князь, говорить и далее. Но мой папочка все равно будет думать, что вы объясняетесь мне в любви!
Сергей Яковлевич поискал глазами икону. «Господи, избавь мя от сети ловчи и от словесе лукаво играюща…»
Сергей Яковлевич выразил желание отдохнуть после дороги. Ему отвели покои по соседству с комнатой Чиколини. Не снимая сапог, закинув нога на спинку кровати, Бруно Иванович лежал на перинах, пасмурно поглядывая в покоробленный потолок.
— Ну, как, ваше сиятельство? — спросил. — Удалось вам?
— Что?
— Ну, вот все это… с арендой и прочее!
— Да нет, — вяло ответил Мышецкий. — Ветхозаветные господа. А мужиков — жаль, и вот теперь стало жаль еще больше. А что я могу? Попробую убеждать далее…
