— Приготовить? Коим образом?
— Вы не шутите. Мыть-стричь-брить не надобно. Просто объявите Борисяку, что с ним будет говорить губернатор… Поняли меня?
— Ваше сиятельство, — сказал Трещенко, — но арестант особливо опасный, и… как Дремлюга? Как господин капитан посмотрит?
— Это мое право, — резко возразил Мышецкий. — Право губернатора, и не советую вам это право оспаривать…
Трезво — без вина — обедал он сегодня в «Аквариуме». За одним столом с Ениколоповым…
— Борисяка нашли, слышали? — спросил князь.
— Да что вы, князь? — поразился Ениколопов.
— А в Тургае этот балбес Тулумбадзе повесил просто так, себе в удовольствие, одиннадцать человек…
— Как повесил? За что?
— Говорят, за шею! Тут экс был в Запереченске — помните? Кажется, если верить слухам, двести тысяч сняли с банка…
— Какие весельчаки населяют этот грешный мир, князь! Вы подумайте, в газетах писали, что грабили банк только три человека, а четвертый двери прикрывал. Повесили же — соответственно, в назидание другим, сразу одиннадцать… Комики! Эксцентрики!
— Лишь по подозрению, — буркнул Мышецкий. — Надеюсь, это плохо кончится для Тулумбадзе…
Сергей Яковлевич, вздыхая, ушел, а Ениколопов остался сидеть под тентом ресторана, раздумывая. Значит, экс прошел удачно. Повесили! А станок взял Дремлюга, конечно, вместе с Борисяком. А что еще?.. И тут Ениколопов заметил Паскаля: сидел тот в уголочке и, выставив мелкие, как у мышонка, зубы, обгладывал лапку зайчика. «Крысенок!» — и решительно пересел к нему за стол.
— Вы, — спросил, — в диалектике что-либо смыслите?
Зайчик аккуратно лег на тарелку. Жирной рукой, в масле и соусе, Осип Донатович бесстрашно хлопнул эсера по высокому лбу.
— Смыслю! — сказал он. — И полиция всегда за углом стоит…
Вадим Аркадьевич оглядел зал: нет, кажется, никто не заметил его позора. Вырвал из кармана Паскаля платок, вытер себе лицо.
— Конечно, Осип Донатыч, имея миллион, можно позволить себе такую наглость. Однако полиции не боюсь. Печально, но я привык иметь с ней дело. А диалектику — не советую отвергать!
— Что вам от меня надо? — заробел Паскаль, весь в готовности к прыжку, весь настороже, весь в опаске.
— Милый Осип Донатыч, — заговорил Ениколопов упоенно, — вот придет революция, и тогда вы вспомните меня, как последнего джентльмена в этом мире! И не будет у вас даже зубочистки, чтобы из зубов, расшатанных бесправием, выковыривать остатки скудного пайка… Лучше сразу заручитесь моей авторитетной поддержкой! И я, как джентльмен, отсрочу срок вашей печальной гибели.
— Спятили? — спросил Паскаль, теряя жизнерадостность. Ениколопов налил себе чужого вина, посмаковал его.
— Вы, — начал он, — конечно, уже знаете, что ход истории неотвратим? Как утверждают социологи, колесо истории не повернуть вспять, и в этом они правы, черт их побери! Вот была, дорогой Осип Донатыч…
— Не могу есть, когда меня пропагандируют! — воскликнул Паскаль.
— Да, это нарушает пищеварение, — согласился Ениколопов. — Однако я позволю себе продолжить… Вот была, говорю, великая Римская империя, — где она сейчас, вы знаете? Я тоже ? не знаю… Были Афины! Мы иногда еще извлекаем из праха веков прекрасный обломок женского торса. А где Вавилон? Где, я вас спрашиваю, этот великий город? Нету, Осип Донатыч, нету… Увы, давно нет великого города! А ведь создавали, шумели, похвалялись богатством… Чем вы мне нравитесь, Осип Донатыч? Тем, что вы, не в пример гнусному Вавилону, не шумите и не похваляетесь. Имеете себе миллион — кому какое дело? Пожалуйста, имейте и дальше. Мне же уступите лишь четверть его, и диалектика революции бессильно разобьется о вашу накрахмаленную манишку!
Паскаль был неглупый малый, и ответил он эсеру так:
— Дело, конечно, не мое. Но только не ошибитесь, Вадим Аркадьевич! Я ведь точно знаю: ни при каком другом строе вам не будет так хорошо, как при постыдном строе царизма. Не советую горячиться понапрасну! Кого свергаете? Себя свергаете… Ну, ладно: коли вам невтерпеж, так и быть. Сто рублей я на вашу диалектику кину. Но — не больше!
Ениколопов встал, натянул узкую перчатку:
— Я слишком мягкий человек, а с вами надо говорить иначе. Кушайте, Осип Донатыч, вы мне еще больше стали нравиться…
Вечером Дремлюга вызвал Ениколопова к себе:
— Что это вы там за пассажи выдаете во искушение человека? Нехорошо, Вадим Аркадьевич, не нужно… Зачем вымогательствовать? Паскаль тут прибежал, всего трясет. Сейчас, говорит, Ениколопов обещал отравить меня, ежели полмиллиона не дам… Так ли?
— Конечно, у меня много врагов, — печально призадумался Ениколопов. — Какие еще страхи могут быть у этой гниды?
— Гнида… верно! — засмеялся жандарм. — Однако вы не шутите, Вадим Аркадьевич. Я верю вам и верю словам князя, что вы ныне от демагогии отошли. Мало того… — И вдруг произошло небывалое: Дремлюга встал и отвесил Ениколопову низкий поклон. — Мало того, — заключил, — я, видите, еще и благодарен вам!
— Не понимаю — за что? — разволновался вдруг Ениколопов.
— Не будем уточнять. Благодарен! — со значением повторил Дремлюга. — Оно и ладно: рука руку моет… Может, чаю выпьем?
— Вы меня, капитан, не интригуйте! Самая постыдная минута в моей жизни, когда я получаю благодарность здесь… от вас!
Дремлюга вытянул перед ним свои красные мужицкие клешни, потер их одна об другую, — словно мыл их от грязи.
— А если так? — прищурился. — Вы мне Борисяка, а я вам — Паскаля с его миллионом. Ну? Долг платежом красен…
Ениколопов, возмущенный, вскочил и убрался прочь. Никто его не задерживал, и долго еще хохотал Дремлюга… Не знал только жандарм: откуда Ениколопов пронюхал, что Борисяк скрывается на станции виноградной лозы? Впрочем, и не домогался. Анонимку проверили, и вот результат: Борисяк плюс станок — взяты!..
(…Ениколопов же узнал все от Ивасюты, который и отвозил станок, а потом Борисяка на агростанцию).
Узкий подвальный коридор слабо освещался лампочками, светившими вполнакала. Трепетно вздрагивали красные нити под стеклом.
— Откройте, — сказал Мышецкий. — Откройте и ступайте прочь. Вы мне больше не нужны…
Надзиратель-жандарм открыл ему двери камеры и удалился. Носком ботинка князь толкнул тяжелую дверь. Борисяк поднялся. Большая рука, смутно белевшая в потемках, нащупывала горошины пуговок на воротнике черной косоворотки.
— А-а, князь… — сказал он рассеянно. — Прошу вас…
Они поздоровались, как бывшие сослуживцы, и Борисяк широким жестом хозяина показал на койку, приглашая садиться.
— Благодарю… Курить у вас, надеюсь, не возбраняется?
— Пожалуйста. Курите. Я курю…
Оба человека (столь разных) тяжело вздохнули.
