— Как идет служба? — спросил Борисяк для начала. — Удачно ли?
— Плохо, Борисяк, скверно, — ответил Мышецкий.
— Отчего же? Я вас, князь, знаю за деятельного человека. Вы не похожи на лежачий камень…
— Да как-то не могу, Савва Кириллович, прощупать то главное, за что надобно ухватиться. Не могу уяснить для себя своих дел и обязанностей. Раньше вот, когда мы служили с вами, было все проще: хлеб, переселенцы! Цель была — и мы ее сообща достигали. Блаженные, скажу я вам, были времена… Помните?
— Еще бы, князь! — засветились в потемках зубы Борисяка, обнаженные в улыбке. — Конечно, было хорошо. Честно скажу, порою я вами, Сергей Яковлевич, просто любовался!
— Вот, — загрустил князь. — А ныне ничего не стало. Пустота.
Борисяк внимательно вгляделся в лицо ему, и Сергей Яковлевич дотронулся до лба, когда-то рассеченного нагайкой казака — еще там, на Невском, в Петербурге…
— Но ведь министерство, — начал Борисяк, — посылая вас сюда вторично, несомненно, поставило перед вами какие-то задачи?
— Безусловно. Давить революцию — вот главное условие, с которым и приехал я управлять губернией. Иначе — не дали бы!
— Так что же вы, князь… давите? — усмехнулся Борисяк.
— А кого мне давить? Где эта революция, о которой так много говорят? Вы же сами, наверное, знаете, Савва Кириллович, что забастовочное движение пошло теперь на спад. Предстоят выборы в Государственную думу… Кстати, как вы относитесь к ней?
— А как вы, князь?
— Плохо… В громоздкой государственной машине, и без того уснащенной приводными ремнями департаментов, прибавился еще один мотыль. Грохоту и треску будет больше, но толку еще меньше…
— Что ж, — сказал Борисяк, — не вижу нужды скрывать от вас и мнение нашей партии по вопросу о думе…
— Мне бы хотелось, — придержал его Мышецкий, — слышать не мнение вашей партии, а — ваше личное мнение. Я ведь говорю от себя!
— Но мое мнение, князь, и есть мнение партии… Мы считаем, что эта дума — лишь поклон Булыгина либералам да в сторону владельцев разных двухгорных и трехгорных мануфактур. Народу даже десять таких дум — даром — давай, не надо! Полное очищение государственного строя, полная замена его народным представительством — вот что надо!
— Так, — сказал Мышецкий, сверкая стеклами пенсне. — Но что понимать под «народным представительством»? А ежели понимать так, как понимается вами, то… Простите, — помялся князь, — но куда же вы денете царя?
— Фьють!
— Вот видите, — надулся Мышецкий. — Ведь царь — знамя. Вокруг матки собираются пчелы, и улей тогда живет полнокровной жизнью. Правда, — кивнул князь, снова соглашаясь, — в нашей российской голове чересчур уж много завелось грязной перхоти…
— А у французов, — подхватил Борисяк, — есть старинный способ избавления от перхоти… вместе с головой — фьють!
— Да не свистите, Савва Кириллович, нас могут услышать… Я ведь тоже не в восторге от этой затеи Булыгина! Но мне все же мыслится, что царь запутался. Его окружают дурные люди. Которые боятся народа. Не знают его. И оттаскивают царя от народа, как от нечистой скверны…
Борисяк ответил на это — сочувственно:
— Не сердитесь, князь, но вы тоже запутаны. Нельзя делить свою любовь между престолом и народом! В том, что вы недовольны думой, видится, что вы шагнули впереди Милюкова… Я недавно прочел одну книгу — того же профессора Милюкова — о верховниках на Руси. И, хотя это было в тысяча семьсот тридцатом году, но вы, Сергей Яковлевич, чем-то напоминаете мне верховников: они тоже хотели избавиться от самодержавия, но цеплялись притом за монархию!
— Не о себе, — сказал Мышецкий, — о вас хочется подумать. Серафим Саровский, кажется, от Романовых отступился, и императрица более не беременеет…
— Это вы к чему, князь?
— Амнистия по случаю рождения кого-либо не помешала бы вам сейчас.
— Меня, — ответил Борисяк, — освободит не амнистия, князь, а революция.
Сергей Яковлевич коснулся руки Борисяка:
— Савва Кириллович, революции… не будет.
— Вы ошибаетесь, князь. Будет!
— Я ведь слежу за тем, что происходит внутри страны. По отчетам, по циркулярам… Худо-бедно, но общую картину воссоздать можно. Если и называть революцией то, что случилось после девятого января, то это… отступает.
— Чтобы разбежаться удобнее, — ответил Борисяк.
— Пожалуй, — поднялся Мышецкий, — я пойду. Более, Савва Кириллович, мы не увидимся. Хотелось бы помочь вам. Не знаю — как? Если я переговорю с Дремлюгой, чтобы вам носили обеды из «Аквариума»? Как вы отнесетесь к этому? Не смущайтесь…
— Нет, — сказал Борисяк. — Что подумают мои товарищи, когда узнают, что губернатор… обеды! Ну, посудите сами… Смешно!
Сергей Яковлевич перед уходом малость замялся:
— Скажите, хотя мне и неловко спрашивать вас об этом, каким образом вы очутились здесь? Наверно, провокация? Впрочем, — спохватился Мышецкий, — можете и не отвечать.
— А мне и ответить нечего. Очевидно, нарвался на провокатора! Такое у нас бывает… Но у меня, — Борисяк оглянулся на двери, — у меня есть просьба к вам, князь…
— Пожалуйста, — с готовностью отозвался князь.
— Попрошу вас, вполне полагаясь на вашу честность, передать записку…
— Как вы могли подумать? — Сергей Яковлевич возмущенно раскинул руки. — Неужели я стану заглядывать, чтобы узнать, о чем вы пишете… Я передам, конечно. Скажите лишь — кому?
— А госпожу Корево… акушерку — знаете? Вот ей в руки!
Поздно вечером Сергей Яковлевич вернулся домой.
Два казака, дежуривших в вестибюле, состроили ему веселые улыбки. Загадочно держался и лакей. Но, поглощенный в свои невеселые мысли, князь рассеянно перебрал почту на подносе, ужинать отказался, прошел сразу к себе.
— Иди, иди, братец, — отослал он лакея. — Я сам…
Разделся, откинул полог постели, и две горячие руки пылко обвили его за шею.
— А я уже здесь, — сказала ему Ксюша Жеребцова.
Конечно, Конкордия Ивановна далеко, а свято место не пустует.
— Подвиньтесь же, сударыня, — резко сказал князь.
И он был прав: где-то ему спать надо же… Лег!
4
Утром он спустился вниз к завтраку, но в столовой сидел сам господин Жеребцов, что-то уже жующий.
— А я уже здесь, князь… Ксюшенька моя проснулась?
Мышецкий покачнулся, но молодость победила — выстоял. Быстро кружились мысли. Среди них — одна, существенная: «Эти изверги еще не знают, что я послал к ним казаков…»
— Доброе утро, — ответил. — Отчего же без сливок пьете?
