Шорох платья за спиной, почти чарующий, и с антресолей, величественная в своей цветущей юности, спускалась Ксения.
— А ты, папочка, уже здесь? — ловко удивилась она…
Конкордия Ивановна была «подругой» губернатора. А теперь, глядя на Жеребцова, Мышецкий понял, что и «друг» появился. Надо спасаться! Торопливо он проглотил кофе — до самой гущи.
— Господа, — сказал, поставив чашку. — Позвольте пожелать вам всего доброго. Два казака при входе защитят вас не хуже черкесов. Лакей — к вашим услугам… А я, простите, отбываю, призываемый долгом государственной службы!
Вышел. Сел в коляску. Подумал: «Ну какие негодяи…»
— На Пстуховку, — решил. — Гони…
Попов не ожидал князя, еще зевал в постели, нежась.
— Петя, голубчик, — сказал Мышецкий, садясь в ногах шурина на кровати. — Выручи… а?
— Господи, да где я напасусь на вас? То вы, то Додушка…
— Не денег я прошу — приюти.
— Как? — привскочил Петя в постели. — Как приютить?
— Запутался я… Не ночевать же мне на вокзале!
Вкратце поведал о своих злоключениях. Мужики со своей просьбой об аренде жеребцовских земель клином вошли в разговор (Петя вряд ли даже осознал всю суть дела).
— Ну, конечно, во всем всегда виноваты женщины… — Он выкинул из соседней комнатушки какое-то барахло. — Козлы поставим, — сказал, — на козлы доски, сверху закинем… Мягко ли будет?
— Мягко, мягко, — согласился князь. — Что я, барин разве? Слава богу, студентом был — всякое бывало…
После чего Сергей Яковлевич отправился в присутствие и велел вызвать из Заклинья к себе предводителя Атрыганьева,
— Довольно! — сказал Огурцову. — И слушать не буду отговорок. Болен ли он, умирает ли — пусть явится…
Вспомнил он вдруг, как стояла внаклонку Ксения Жеребцова и летели шары из-под ее молотка. Скоро, скоро — вот выпадет снежок! — и закатаются по губернии шары другие.
Будут шары эти белые и черные — выборные!
Будет дворянство избирать себе нового предводителя…
«Атрыганьева — в шею!» — твердо решил Мышецкий.
Этот же вопрос занимал и Додо: все чаще думала она о Паскале: «Не еврей ли? Осип да еще Донатович… Однако его пора уже взять в наши шоры. Лишние деньги никогда не кусаются!»
Раскрыв толстую книгу (дневник мыслящей женщины), Додо меленьким бисером застрочила:
«Евлогий Фуфанов неуловим, говорят, видели его на вокзале, собирался куда-то ехать. Был пьяным. Без станка нам горе! Ферапонт просит денег на вставку зубов. Где возьму?..»
В дверь постучали. Додо захлопнула дневник.
— Дерните сильнее! — крикнула она. Дернули, и на пороге предстал капитан Дремлюга:
— Евдокия Яковлевна, не возражаете, коли войду к вам?
— Ради бога, оставьте меня, — вспыхнула Додо. — Вы жалкий человек, громила и насильник… Прочь!
Дремлюга плотно затворил двери, огляделся, нюхая воздух:
— Ах, и всегда-то у женщин такой… дух! Ромом, что ли? Или цветами? Как бы то ни было, все равно — хорошо у вас… Евдокия Яковлевна, слов нет, вы — мое несостоявшееся счастье!
— Слушайте, капитан, это уж слишком… Я же сказала, кто вы!
— Позвольте? — Жандарм присел на краешек стула. — Да, — сказал глубокомысленно, — просто у вас тут так хорошо… Ах!
Додо отвернулась, показав ему спину, как футляр от гитары:
— Ну, если вам так уж хорошо, то черт с вами — сидите!
— Хорошо, хорошо, — говорил капитан, строя улыбки (Додо при этом быстро писала). — Дадите почитать? — спросил он.
— Вставьте сначала зубы Ферапонту Извекову, — ответила Додо.
— А сколько, мадам, у него зубов?
— Было тридцать два, как и у каждого человека.
— А — осталось?
— Я не считала ему зубы. Но половины, кажется, нет.
— Да, — согласился жандарм, — убыток в хозяйстве заметный.
Додо услышала за спиной шелест кредиток. Обернулась:
— О! Да вы — богатый мужчина, капитан.
— Корпус жандармов его императорского величества никогда не отличался мещанской скаредностью… Тьфу! — плюнул Дремлюга на пальцы, чтобы считать удобнее. — Пожалте! На золотые не наберет. А так, беленькие, ему в самый раз… Вы довольны, мадам?
— Мне-то что? Мне зубы не выбивали. — Додо спрятала деньги в стол. — А с чего такая щедрость корпуса жандармов? — спросила.
— Ну-у, как же иначе… такая дама! Такое диво, как вы…
— Бросьте, — огрызнулась Додо. — Что вам надобно? Говорите.
Дремлюга поискал глазами — куда бы кинуть фуражку:
— Борисяка вот я взял… слышали?
— Какой вы хвастун, капитан! Повесьте его себе на шею…
— Шутите, мадам?
— Шучу. Но только не юродствую.
— А я, выходит, юродствую? Так?
— Выходит… Куда дели мой станок? — обрушилась она вдруг.
— Вот это, — заметил Дремлюга, — разговор деловой женщины!
Додо выдержала на себе его взгляд — холодный, жесткий.
— Так что? — намекнула.
— Ничего. И станок стоит. И бумажка лежит. И краскипахнут.
— Верните же, — засмеялась Додо, уже дружелюбнее.
— Зачем?
— Это — мое.
— Чепуха!
— Паскаль — еврей? — вдруг фыркнула Додо.
— Вроде нет, — ответил Дремлюга. — А на что вам это?
Посмотрели друг на друга, как заговорщики, и весело рассмеялись. Лед отчуждения быстро растаял.
— Тут Ениколопов шуры-муры строит, — доверительно сообщил капитан. — Он уже взял Паскаля на мушку… Хотите эсера опередить?
— Благодарю… А — станок?
— У хохлов, сударыня, есть хорошая поговорка: не лезь поперед батьки в пекло! Слышали? Так вот… Позвольте курить? — Дремлюга снаслаждением раскурил папиросу. — Так вот, — повторил он, — станок тоже… ваш!
Додо от такого внимания жандарма стала сама не своя.
— Когда можно забрать? — заторопилась она.
— Ни-ко-гда, — ответил жандарм.
— То есть? — удивилась Додо.
— То есть станок останется у нас. В жандармском управлении. Всю литературу вы будете печатать, мадам, секретно. Под моим наблюдением. Никуда не выходя из наших стен. Понятно?
Додо соображала: что ж, это чудесно, под охраной Дремлюга, за его широкой спиной, тайком, забронирована от угроз брата…
— А мой брат? — спросила она на всякий случай.
