— Забежка зайцем впереди князя… — усмехнулся Дремлюга. — Ежели хотите меня предать, то — пожалуйста: я к вашим услугам, мадам. Но зато оцените поступок рыцаря!
— Ценю. Вы — рыцарь, а я дама вашего рыцарского ордена.
— То-то же! — сказал Дремлюга, честно признавшись: — Сергей Яковлевич хороший человек, но с ним… опасно. Он либеральничает, и опасно либеральничает. С ним — не по пути! Но я уважаю власть. Вас, Евдокия Яковлевна, я уважаю тоже… Поверьте!
После этого чудесного свидания Дремлюга велел вызвать к себе Паскаля. «Барином стал… придет ли?» Но барин пришел. Дремлюга вспомнил, как это делал раньше Сущев-Ракуса, и, недолго думая, подсунул к носу Паскаля большой волосатый кулачище.
— Во, видал? — посулил с ходу. — Для других ты — Осип Донатыч, а для меня ты — Ёська, и вся цена тебе — пучок тридцать копеек! Ениколопову ты еще не давал? — спросил вслед за этим.
— За что?
— Вот и я такого мнения — за что? А мне — дашь, вернее, не мне… Служба кормит! А вот ты пойди к госпоже Поповой, сестре губернатора нашего, и вручи тихонечко… Как?
— Грабеж, — сказал Паскаль. — В политике я — лишний.
— А лишний — так вот тебе двадцать четыре часа: кальсоны положи в чемодан — и прощай, Уренская губерния! Поезда все ходят…
— Антон Петрович, — Паскаль скуксился, — куда же? Я ведь прибыл в Уренск, когда и поезда сюда не ходили. Мостовых не было. Одна тюрьма была каменным зданием, а вокруг — хибары да мазанки. С городом этим возрос и возмужал, в чины вышел…
— А ну-ка, обернись в профиль, — велел жандарм, присматриваясь. — По профилю ты подходишь… А теперь с фасу. Ты случайно… не того?
— Вот и крест. — Паскаль щелкнул манишкой.
— В какую часть ты у нас записан?
— По третьей состою
[10]
.
Дремлюга пораскинул умом-разумом, почесал ухо:
— Готовься, — велел. — Тут зимой шары катать будут. Предводителя выбирать. Смотри, вдруг на тебя белые шарики покатятся?
— Меня? На место Атрыганьева?
— Попробуем. Если, конечно, мошной тряхнешь… Нам ведь свой человек тоже нужен. Противостоять надобно всем темным силам!
— Значит, — совсем ошалел Паскаль, — Ениколопову не давать?
— Убью, коли дашь, — ответил жандарм. — Деньги дома не храни!
(Они были бы очень удивлены, узнай только, что Ениколопов говорил Ивасюте: «Убьем, коли не даст!»…)
Конечно, Борисяк мог не сомневаться в честности Сергея Яковлевича, заветом которого было: «Не фискаль!» Губернатор даже не развернул записки, чтобы удовлетворить любопытство, сунул ее в конверт, запечатал, пришлепнул для верности кулаком. Дело за передачей!.. И снова встала в памяти эта акушерка.
«Неужели она тоже из числа деповских натур? Ну, это пройдет. Особливо — у женщины!» — решил Сергей Яковлевич.
На Ксению Жеребцову он смотрел теперь исключительно глазами юриста — как на пособницу в непотребстве своего «папочки». Какой цинизм! Его не прикроет даже нежный персиковый пушок юности на щеках… «Конкордия Ивановна, — думал князь, — сущий ангел перед этой дитятей!» А вот госпожа Корево — как лотерейный билет: не знаешь, выиграешь ли. Но все равно вытащить хочется: а вдруг?..
— Ежели, — наказал он Огурцову, — госпожа Жеребцова возымеет дерзость явиться сюда, прошу не допускать. А я поехал к Бобрам!
Бобры встретили князя с распростертыми объятиями:
— Такие события потрясают Россию, князь! Обсудим их вместе…
Но Мышецкий уже начал сдавать от «великих событий»: снова, как в прошлом году, грызла висок странная боль. И был рад встретить у Бобров на очередной пятнице генерала Аннинского:
— Какую версту погнали, Семен Романович? До Индии еще далеко?
Они сели в уголку на диванчике, Мышецкий горестно отметил про себя, что госпожи Корево среди гостей сегодня не было.
— Хотелось бы поговорить с вами, — начал генерал, поправляя усы платком. — Я подсчитал по газетам все случаи применения оружия с самого начала тысяча девятьсот пятого года. Таких прискорбных случаев свыше шестисот пятидесяти, и, конечно, этот перечень еще не полон. Но масса жертв уже принесена… Я не столько генерал, сколько инженер-путеец: рельсы всегда казались мне разумнее пушек! Но все-таки я выходец из военной касты, и понимаю, что такое оружие, примененное против народа. Мне тяжело и больно. Я страдаю… Скажите, князь, по секрету: каково ваше мнение о революционной ситуации в России?
Сергей Яковлевич разгадал подоплеку этого вопроса.
— Понимаю, — ответил. — Вас, генерал, интересует мое мнение, как мнение губернатора! Что ж, отвечу: я не верю в близость революции. Мне кажется, была ослепительная, как протуберанец, вспышка после девятого января. Но затем солнце снова стало потухать!
— Князь, — сказал ему Аннинский, — вы судите по министерским реляциям, что пишутся в департаментах. А не приходилось ли вам следить за событиями по нелегальной литературе?
— За границей — да, но сейчас я лишен этой возможности.
— Я вам пришлю, — обещал генерал. — У нас в степи этого добра полны вагоны. Скажу больше: мои офицеры-путейцы почти сплошь — социалисты. А меч революции уже подъят над Россией!
— И вы, — подхватил Мышецкий, — хотите знать, что я стану делать, если меч вдруг опустится?
— Да. Хотя бы — на шею Уренской губернии, — уточнил генерал.
— Пожалуй… ничего. Да, — закрепил Мышецкий, — ничего не буду делать. Ведь я тоже идеалист и читал Михайловского…
— Но сейчас, князь, революцию делают по Марксу, а не по старику Михайловскому… Вас это не пугает?
— Недавно, — засмеялся Мышецкий, — мне попалась одна чудесная фраза: «Будет тот губернатором, кому кончину мученическую приять суждено…» И мне эта фраза очень запомнилась! Ха-ха…
Бобры подхватили его, вовлекая в общий разговор. На все лады склонялось имя философа — князя Трубецкого, и Мышецкий прислушался: речь шла об указе, давшем автономию русским университетам.
— Простите, господа, — вступился Мышецкий, — но я как-то пропустил последние газеты… Что Трубецкой?
— Ратоборец! — восхищенно ответил Бобр. — Студенты Москвы носят его на руках… Отныне Трубецкой — ректор, а это — победа…
Появился в говорильне и прапорщик Беллаш. Уж он-то наверняка знает, где госпожа Корево. Однако и спросить неудобно.
Сергей Яковлевич за ужином сидел рядом с прапорщиком.
— Вы что-нибудь сейчас пишете? — спросил его князь.
— Много читаю, — ответил Беллаш.
