Сергей Яковлевич, вертя в пальцах рюмку, молчал.
— А кого может выставить уренское дворянство? — спросил Иконников. — Назовите мне, князь, хоть одного кандидата!
Мышецкий встрепенулся и сразу же был вынужден сдаться.
— Никого, — согласился он. — Пустое поле…
— Подлец Атрыганьев, — продолжал Иконников, — нервнобольной Тенишев, пройдоха Алымов, обжора Батманов или… ха-ха, Куцый? «Где те отечества отцы, которых нам принять за образцы?»
— Образцов не наблюдается. И я, со своей стороны, как губернатор, окажу вам посильную поддержку…
После чего они выпили крепкой марсалы. Иконников спросил:
— Как вы находите Ениколопова?
— Приятный человек, — ответил Мышецкий. — Когда перестает играть в эсера, он просто милый господин. С ним легко и хорошо…
— Вам… привет, князь, — сказал Иконников.
— От кого? — вытянулся Мышецкий с опаской.
— Конечно же, от Конкордии Ивановны.
— Вы ее видели? — обмяк Сергей Яковлевич.
— Да, в Питере. Она процветает и говорит об Уренске с таким бесподобным отвращением, с такими гримасами…
— Вольно же ей так говорить, досыта здесь награбившись.
Был уже поздний вечер, когда Сергей Яковлевич приехал на Петуховку. Не спеша разоблачился. Кулаком взбил тощую подушку. Посмотрел на стены — нет ли клопиков? Кажется, вот один уже вылезает, привлекаемый его сиятельством.
— Петя, купите какой-нибудь гадости; неужели вас не кусают?..
Петя в соседней комнате включил лампу под абажуром, началось священное шаманство: перекладывание гравюр, любование ими, сверка по каталогам, радости и тревоги, понятные лишь коллекционерам.
— А вы не знаете Кастильоне? — спросил Петя.
— К сожалению — нет.
— Хотите — покажу?
— Ну, покажите, — отозвался Мышецкий устало.
Петя вынес к нему, бережно держа в кончиках пальцев, старинный оттиск гравюры, поделился:
— Только не хватайте руками, смотрите так… Это я купил по случаю в развале «брик-а-брак», еще в Петербурге. И, знаете, Кастильоне есть у Семенова-Тян-Шанского, а вот у Ровинского его уже не было… Это считается — большая редкость!
— Кажется, звонят с улицы, — заметил Мышецкий.
— Ну, как? — спрашивал Петя. — Вам нравится?
— Очень, Петя, нравится. Но там опять звонят. Откройте…
Это пришел почтальон — принес посылку. Небольшую, но тяжелую, обшитую холстом. Отпустив его, Петя оставил посылку на кухне, слонялся по комнатам, бегая глазами по углам.
— Что вы ищете, Петя?
— Да ножницы… шпагат резать.
— Вот же они, — показал Мышецкий, — у вас под носом.
Петя взял ножницы, ушел на кухню вскрывать посылку.
— От кого? — крикнул ему князь из своей комнаты.
— Не знаю, — ответил Петя. — Тут не написано…
От легкого сквознячка чуть шевелился утолок старинного офорта. Было слышно, как Петя взрезал дратву.
— Петя, — сказал Мышецкий, — можно один бестактный вопрос?
— Говорите, — откликнулся Петя из кухни.
— Додо, конечно, вам не пара. Детей вам бог не дал. Вот вы столько сил, терпения и денег вложили в это сокровище… Все мы, к сожалению, смертны, и — кому вы оставите все это богатство?
С треском Петя вспорол холстину, покрывавшую коробку посылки.
— Не знаю! — крикнул. — Я об этом еще не думал…
Было слышно, как со скрипом вылезали из посылки гвозди.
— Петя, — сказал князь, снимая обувь, — а если мы с вами…
Лопнули уши, обожгло нестерпимым жаром, ослепило глава — чудовищно и нестерпимо. Ад! И стена комнаты вдруг, пошатнувшись, пошла прямо на Мышецкого, рушась сверху…
Очнулся почти сразу. Хрустела и визжала под ногами штукатурка, шуршащая обрывками обоев. Пустые окна, без единого стекла, страшно глядели в ночь Уренской губернии, и там, за окном, словно ощупывая мир, шевелились черные руки деревьев.
— Петя-а-а! — И чиркал спичку за спичкой, отбрасывая…
Шурин его, мукомол и чудак, каких свет не видывал, лежал на полу, а над ним вонзились в стенку отброшенные взрывом ножницы. Булькали изо рта Пети громадные кровавые пузыри. Одна рука его завернулась за спину, а вместо второй, оторванной по локоть, торчала розово-белая чистая кость.
— Великие мужи! — зарыдал Мышецкий. — Я не достоин созерцать вас, но вы… вы укрепляете мой дух…
Так когда-то говорил Петя, и это вспомнилось — сейчас.
Заливались трели пожарных троек. Свистела, сбегаясь на Петуховку, полиция. Мчались люди по улицам, стучали калитки. Первым, держась за плечи кучера, прилетел на коляске Дремлюга.
— Целы? — закричал жандарм, остервенело крестя себя. — Целы?
Подхватив провисшее тело, они сообща вынесли Петю на двор. В свете пожарных факелов ахнула толпа. Завыли бабы, прижимая к сухоньким губам платочки. Мышецкий был бос, сорочка его залита кровью шурина. Сочувствуя, толпа сразу разнесла языками по ветру:
— Губернатора убивали!..
Через толпу, выдергивая за собой длинную шашку, выкрутился Чиколини, стал целовать князя в плечо, всхлипывая. Сергей Яковлевич, потрясенный, тоже поцеловал полицмейстера в потный лоб:
— Скорее — Ениколопова… Господин Попов еще жив!
— А вы? — скулил Чиколини. — Вы-то, голубчик мой?
— Дайте мне обуться… Разгоните любопытных!
Вылез из возка генерал Панафидин, маленький и сгорбленный, как сморчок. Сразу прошел в разгромленную взрывом кухню, поводил пальцем по печке и показал всем желтый осадок:
— Мелинит, господа, пикриновая кислота… Видите?
Чиколини ретиво рылся в развалинах дома, отыскивая ботинки губернатора. Сергей Яковлевич обулся тут же, на дворе, посреди толпы уренчан, галдящих и громко жалеющих Петю:
— Смиренный человек был, господи, кака воля твоя?
— Да то не в яво! — слышалось. — То в губернатора…
Мышецкий обулся и злобно рявкнул в лицо толпе:
— Глупости! Никакого покушения на меня, как на губернатора, не было, нет и не будет… Что я вам сделал худого, чтобы вы на меня покушались? Пить… дайте мне пить!
Ему принесли воды, зачерпнутой прямо из колодца. Напился из ведра, как лошадь, замочив всю грудь; в ведре с водой бултыхались лягушки. Взял себя в руки, начал действовать:
— Чиколини! Что вы там щепки собираете? Слушайте: сейчас же выберите из толпы понятых; все гравюры, от первого листа и до последнего, как государственную ценность отправьте ко мне в присутствие.
