— Как тебе не стыдно? Сергей Яковлевич как раз и есть кандидат императорского правоведения.
— Ой, ой! Я снова провинилась, — сказала девушка, и Мышецкий опять поцеловал ей руку.
— Наказуйте меня и далее, — попросил он трогательно…
Мусселиус красивым жестом выбросил вперед руку:
— Дайте же, господа, сказать Адаму Викторовичу!
Но Колбасьев не был расположен к разговору.
— Вот, — намекнул только, — что покажет земский съезд в Москве? Наверняка же там есть светлые головы…
— Ах! — резко, с явным огорчением отмахнулся старик Мусселиус. — Я, господа, не верю в чистосердечность наших доморощенных либералов. Один гудок Путиловского завода мне представляется более энергичным возгласом времени, нежели сто резолюций наших либералов!
— Вы не совсем правы, — возразил Мышецкий, остерегаясь обидеть человека, старшего по возрасту. — Мне думается, напротив, земский съезд способен выдвинуть такие фигуры демократов, как Муромцев, Набоков, князь Сергий Трубецкой…
Симочке, кажется, нравился рослый и молодой гость.
— Абсолютно согласна с князем, — поддержала она Мышецкого. — Сейчас любой камер-юнкер болтает не хуже специалиста, а…
Тут генерал-майор Резвой с грохотом уронил костыль.
— Сима-а! — простонал он в ужасе. — Что ты говоришь? Ведь Сергей Яковлевич как раз и есть камер-юнкер!
Третий промах был неисправим: девушка закрыла лицо руками и убежала, впопыхах даже не извинившись. Тогда Мышецкий поднялся, с удовольствием заключив:
— Напрасно Серафима Дмитриевна упорхнула от нас: я уже не камер-юнкер…
Мусселиус крепким пальцем стукнул его по плечу.
— Продолжу, — сказал напористо. — Вы, князь, может, и пойдете следом за земским съездом, ибо другой силы не знаете. Но мы, семейство Мусселиусов, по традиции варимся в цехах Путиловского завода. Весь рост русского пролетария прошел у нас перед глазами, чередуясь в поколениях. И мы знаем, откуда придет то, чего мы не ждем, или — наоборот — мы ждем, но нас там не ждут! И когда возмездие придет, дворянству будет не укрыться за романы графа Льва Толстого, оправданием не смогут послужить и гениальные симфонии дворянина Чайковского… Увы, но так!
Дмитрий Модестович покрутил набалдашник костыля:
— Пророк! А вы, любезная Эмилия Петровна, случись революция, не сбежите от нас обратно на остров Мальта?
«Ах, вот она откуда… с Мальты!» — подумал Мышецкий.
— Нет, — рассмеялась красавица, глянув на своего скромного мужа, — я слишком полюбила Россию…
Мусселиус деловито справился у князя Мышецкого:
— Сознайтесь, за что вас лишили камер-юнкерства?
— Только честно! — крикнула итальянка.
— Очевидно, господа, только за то, что я был неважным, с точки зрения министерства, губернатором.
— А за что вас сделали губернатором? — с хитрецой, немного кокетничая, снова спросила Колбасьева.
— Ну, сударыня! Это же и так ясно: за то, что слишком хорошо знал законы Российской империи. Только так, сударыня…
Вошла Симочка Резвая и торжественно объявила:
— Алексей Александрович проснулся, господа!
По лестнице, с антресолей, медленно спускался человек средних лет, с нездоровым желтым лицом.
— Сколько можно спать, сурок вы несчастный? — воскликнула Эмилия Петровна.
Мужчина задержал на лестнице шаги, ответил спокойно:
— Чем больше спишь, сударыня, тем меньше ощущаешь всю подлость нашего дорогого всероссийского свинства…
Это был грозный Лопухин — директор департамента полиции Российской империи…
Гостей пригласили к столу, накрытому просто — по-деревенски: творог, овощи, жирное и обильное жаркое. Между тарелок была разложена отцветающая по осени зелень. Вина не подавали.
Лопухин с вожделением осмотрел закуски.
— Я как волк… — сказал он, алчно потирая руки.
— Странно! — рассмеялась Колбасьева. — Вы же спали, за что вас кормить, бездельника?
— А нам чем изволили трудиться вы, сударыня?
— Мы… даже купались. И слушали князя с интересом!
Лопухин стрельнул в Мышецкого острым взором старого мудрого беркута. Даже не мигнул ни разу.
— Я думаю, — сказал он со значением, — сейчас князю Мышецкому только и рассказывать интересное…
Стали обедать. Но политика, но близость революции, ощутимой всеми порами, но эта чудовищная болтливость, которая разрывает русского человека, словно пивная бурда дубовую бочку, — все это мешало людям мирно наслаждаться здоровой едой.
Плавников, до поры молчавший, начал:
— Я не понимаю нашего правительства…
— Я его всегда не понимал, — буркнул Мусселиус.
— Возьмем хотя бы министерство внутренних дел…
— Не к столу будь сказано, — добавил Мусселиус, и все дружно захохотали — все, кроме Лопухина.
— Господа! — разволновался Плавников. — А пример Пруссии? Вы посмотрите, как умело обуздал Бисмарк всех этих губошлепов-социалистов. Зато немец — мое почтение — не бунтарь!
— Ну, — заметил Резвой, двигая костылем под столом, — на маневрах в Потсдаме я убедился: немец любит быть подчиненным. И верхушка Пруссии постоянно опиралась в своих планах именно на это несгибаемое качество своих подданных. Вот если бы и наши головотяпы сумели нащупать в русском народе главное отличительное свойство! Как было бы хорошо, господа…
Сергей Яковлевич глянул на Лопухина: директор департамента полиции мазал хлеб маслом столь густо, будто никогда в жизни масла не ел.
— А такое свойство есть, — подсказал Мышецкий, привлекая к себе внимание. — И характер русской нации выступает наружу более выпукло и гораздо решительнее, чем у немца!
— О, это знаменитое русское долготерпение, — намекнула Симочка Резвая. — Вы об этом хотели сказать, князь!
— Не только, — продолжал Мышецкий, невольно радуясь и обществу, и тому, что речь его течет плавно. — Основные качества России таковы, господа: энергия почти американская, смекалка острого ума и предприимчивость пионеров! Но все это задавлено у нас сверху и хранится до поры под спудом… Нам необходимо обновление строя!
Плавников вдруг неприлично фыркнул (странный господин!):
— А вы, князь, попали к нам через Гатчину или Лугу?
— Через Гатчину, коли водой, — ответил за князя Резвой.
— А тогда, — подхватил Плавников настырно, — вы имели возможность наблюдать в Ямбурге всю эту хваленую русскую широту и энергию. Они готовы продать своих жен и дочерей, только бы не работать, а бездельничать. И правы те социологи, которые говорят, что русский человек — подл, вороват, склонен к безделью и пьянству. Мы — азияты, князь!
