— Все тебе мало, — обиженно сказал шкипер. — Где ты еще на пятнадцати узлах под парусами ходила? — И, наклонившись к Рябининой, добавил хриплым шепотом: — За всю свою жизнь я только раз поднял верхние паруса. И то когда шхуна была еще молодая. А сейчас боюсь: или она, или я не выдержим…
Так и не поняла ничего Ирина…
Время скользило по волнам вместе со шхуной. Одни дни казались медлительными и вялыми, как мертвая океанская зыбь, другие казались короткими и бурными, как крутые штормовые валы.
Подготовка к началу изысканий была проведена еще задолго до выхода в море. Сейчас научный состав экспедиции был свободен, и каждый занимался своим делом. В сутки шхуна лишь дважды приспускала паруса, когда ставились «станции», — на этих станциях брались пробы воды, опускался на глубину термометр, глубоководным сачком зачерпывали придонных животных. Зато молодые аспиранты — Стадухин и Галанина — вот уже несколько ночей подряд мерзли на палубе, наблюдая за формами свечения моря.
Шкипер прихварывал: жаловался на боль в голове, говорил, что ломит поясницу. С тех пор как берег скрылся за кормой, он бросил свои стариковские чудачества. Выражение паясничества исчезло с его лица, уступив место какой-то горделивой мудрости. Сорокоумов не давал болезни побороть себя, и через каждые полчаса его можно было видеть на мостике или в штурманской рубке. Иногда он здесь же и отдыхал, пристроившись на жестком диванчике, подложив под голову шапку. В такие минуты матрос, стоявший на руле, не сводил глаз с парусов и компаса. Антип Денисович каким-то чутьем угадывал малейшую ошибку в курсе, и тогда в иллюминаторе рубки показывалась его взлохмаченная голова.
— Эй ты, пастух, — кричал он, — ты что мне по воде свою фамилию пишешь — я ее и так знаю!.. Коров тебе пасти, а не шхуну вести!..
С молодым штурманом его сейчас связывала большая дружба. Она окрепла особенно после того, как Аркаша Малявко однажды самостоятельно всю ночь вел шхуну против ветра, лавируя на острых курсах и ловко справляясь со всей системой парусов.
— Вот это кормчий! — не раз говорил Сорокоумов в кают-компании. — Такому не только шхуну, но и жену бы доверил, кабы она была у меня…
День уходил у Рябининой на всевозможные заботы, составление сводок о результатах работы на станциях, чтение книг, которые она взяла в плавание. Радостными бывали дни, когда штурман приносил ей в каюту серый бланк радиограммы с Большой земли. Прохор был, как всегда, краток и скуп. «Живы, здоровы, целуем», — сообщал он от себя и от сына.
Но такие дни случались редко. В океане — на воде, под водой и над водой — шла напряженная битва. Чистый горизонт был обманчив, в его пустынность никому не верилось. Повсюду таились минные ловушки, затаенно крались на глубине пиратские субмарины, даже здесь, далеко от коммуникаций, иногда пролетали самолеты.
Так проходили дни. И каждый раз Ирина Павловна, в нетерпении дождавшись вечера, стучалась в низенькую дверь шкиперской каюты. Сорокоумов встречал ее всегда празднично и радушно.
В смоленый борт тяжко хлюпала стылая океанская вода. Изредка в каюту через люк долетал с палубы голос впередсмотрящего: «Есть, смотрим!..» «Лампиада Керосиновна» (так в шутку звал шкипер керосиновую лампу) раскачивалась под потолком, бросая на окружающие предметы тусклые отсветы. Посасывая часто гаснущую фарфоровую носогрейку, Сорокоумов не спеша начинал рассказывать.
От древних сказаний про Вавилон Мурманский и Землю Гусиную он переходил к легендам о двух великанах братьях
Колге и Жижге. А то вдруг затягивал надтреснутым голосом бывальщину о хождении поморов на Грумант или веселую скоморошину про Анфису Ягодницу Кемскую да про злобного гостя варяжского Эрика Собаку Рыжую…
Рябинину поражал язык, каким говорил в такие часы старый шкипер. Это был язык, не тронутый временем, не испорченный иностранщиной, — язык древнего Господина Великого Новгорода, под звон колоколов которого ушли когда-то предки Сорокоумова на север «поискати святой Софии новых пригородов-волостей».
Еще чему немало дивилась Ирина Павловна, так это обилию точных исторических сведений. Антип Денисович легко, почти не напрягая памяти, говорил ей, когда норманны разграбили побережье Гандвика, когда миссионеры уничтожили языческое «требище», когда на севере чеканили серебряную монету.
Иногда в каюту заходил штурман. Юноша за последнее время тоже полюбил умного и хитрого старика. Малявко садился куда-нибудь в угол, закуривал папиросу, и разговор постепенно приобретал характер воспоминаний. Штурман вспоминал годы учебы в мореходном арктическом училище, шкипер — свои.
— Вот я поведаю вам, как меня в Кемском шкиперском училище навигацкому искусству вразумляли. Заместо педагогов учили нас соловецкие монахи, что от монастыря торговлю мирскую вели. Перво-наперво — молитва утренняя. На ней мы поминали Николу, святого угодника, хранителя морского люда, а потом хором только три аглицких слова пели: lead — лот, lag — лаг и look on — наблюдать. Все три слова с буквы «люди» начинаются, и учили нас, что на этих трех буквах навигация строится. Измерь лотом глубину, измерь лагом скорость, смотри вперед по курсу — и нигде не пропадешь…
— А как же, Антип Денисович, находили свое место в море?
— А вот сейчас расскажу. — Он снова раскуривал погасшую носогрейку, и летопись давних дней продолжалась: — Берега северные мы с закрытыми глазами на память знавали. В старину наших кормщиков, когда экспедиции полярные затевались, даже в Академию наук вызывали рассказывать. Ну, компас, конечно, часы солнечные — мы ими испокон веков пользовались. Ночью, бывает, и без компаса, по одним звездам шли. Думаешь, дочка, по секстанту?.. Шиш-то! Это сейчас наука пришла к поморам, а в те времена посмотришь на небо, прикинешь этак правее луны на два лаптя — и катим, только пена за бортом свищет. А то еще и по воде умели определяться. Это уже когда вокруг, куда ни глянь, туман, голомя, океан на все четыре ветра…
— По цвету воды, что ли? — спрашивал штурман.
— Куда там, хуже бывало!.. Вот расставит монах перед нами кружки с водой морской и зачинает лекцию читать: «Послухи мои, велико окиян-море Студеное. Как найтись нам, бедным, не знамо!.. Пейте воду, отроки, и спасет вас Бог. Эй, Антипка, подходи первым, глотай вон из эвтой кружки да ответ держи, с какого места вода сия взята?» Хлебнешь энту горечь и отвечаешь: от Святого Носа, мол, батюшка. А чуть что не так — и тебя же плеткой. Из полос моржовой шкуры свита — больно! Но зато пропади, кормчий, твои секстанты, так я тебе и сейчас по вкусу воды место наше узнаю. Так-то!..
Наконец вставал и уходил на мостик Малявко. Рябинина тоже порывалась уйти, но шкипер каждый раз задерживал ее:
— Не торопись, умрем дак отоспимся. Я тебе еще чего ни на есть расскажу. Басню али песню каку… Меня за это еще мальчишкой Антип Денисовичем звали…
И только когда на палубе вахтенные отбивали четыре двойные склянки, он говорил:
— Ну, ладно, дочка, попила меду! Хватит! Завтра вставать рано, только одна заря счастье людское кует…
