- Девушка, у вас кровь на пиджаке.
- Что? - Я вздрогнула и обернулась. Эти слова подействовали
на меня как ушат холодной воды.
Рядом со мной стоял невысокий мрачный мужчина, похожий на
композитора Раймонда Паулса в молодости. Он смотрел на меня в упор, и я как-то
зябко поежилась под его взглядом. Казалось, он знает обо мне больше, чем я
сама.
- Что? - растерянно и недовольно повторила я. - Какая кровь?
Что вы выдумываете?
- Я ничего не выдумываю, - ответил он с каким-то легким
медлительным акцентом, скорее всего прибалтийским, - когда вы подняли руку..,
вот здесь, в этом месте... - он показал на своем пиджаке внутренний шов под
мышкой. Я снова повернулась к зеркалу, подняла руку. Действительно, на пиджаке
было небольшое темное пятно. Как мы с Лушей его не заметили? А этот, тоже мне,
"Соколиный глаз", тут же углядел!
- С чего вы взяли, что это кровь? - недовольно спросила я
прибалта. - Может быть, это варенье!
- Варенье? Под мышкой? - Он усмехнулся одним уголком рта,
глаза его остались мрачными и какими-то тревожными. - Нет, девушка, это именно
кровь, я по своей работе хорошо знаю, как выглядят пятна крови.
- Что это у вас за работа такая? - надменно осведомилась я.
- Киллер, что ли?
Этот мрачный прибалт мне не слишком нравился и хотелось
поставить его на место.
- Нет, не киллер, - ответил он совершенно серьезно, но тут
его окликнула какая-то бесцветная, коротко стриженная белобрысая девица:
- Рейн, ты идешь или останешься здесь ночевать?
Он повернулся на голос этой белобрысой моли, а я скользнула
в толпу: теперь, когда я увидела пятно на костюме да еще этот мрачный тип
заявил, что это кровь, мне совершенно расхотелось блистать в свете, и я жаждала
только одного - оказаться в Лушиной квартире и снять проклятый костюм.
Луша окончательно потерялась, и я решила не ждать ее, а
добираться до дома самостоятельно. Вышла на улицу, быстро миновала скопление
дорогущих иномарок возле входа и зацокала каблучками по фигурным плиткам,
которыми вымощена Караванная улица.
И вдруг рядом со мной затормозил шикарный темно-зеленый
"Мерседес". Дверь его распахнулась, и сильные мужские руки втянули
меня в машину.
Я попыталась завопить, но мне тут же заткнули рот какой-то
тряпкой. Тогда я принялась пинаться, пустила в ход ногти, изо всех сил боднула
головой чей-то крепкий живот.
- У, стерва! - дернулся рядом со мной плечистый мужик, лица
которого я не видела. - Она еще и царапается!
- Дай ты ей по башке, Жаба, чтобы успокоилась, - посоветовал
второй голос, спереди, с водительского сиденья.
Я попыталась увернуться, удар пришелся не по голове, а по
плечу, все равно было очень больно. Водитель "Мерседеса" повернулся к
нам, я разглядела худое неприятное лицо с блекло-голубыми глазами. Он уставился
на меня и удивленно воскликнул:
- Да это вообще не она! Кого ты подобрал?
- Как не она? - переспросил мой мучитель. - Видишь же,
Сивый, и костюм, и волосы...
- Костюм и волосы, - передразнил водитель, - говорят тебе,
не она! Выкинь эту куклу к чертовой матери!
- Точно не она? - В голосе того, кого назвали
"благозвучным" именем Жаба, по-прежнему звучало недоверие.
- Я же сказал тебе - не она! И прекрати болтать лишнее,
делай, что тебе сказали!
Сильная рука толкнула меня в бок, дверца машины
распахнулась, и я вылетела наружу, со всего размаху приземлившись на мостовую.
Боль была ужасная. Я рассадила об асфальт колено, ушибла бок
и локоть. Кое-как поднялась, убедившись, что переломов, кажется, нет, и заковыляла
к тротуару, не дожидаясь, пока на меня наедет какой-нибудь поздний лихач.
Меня выбросили на набережной Фонтанки. Час был поздний,
народу на улице - никого. С одной стороны, это было хорошо - я сейчас выглядела
наверняка не лучшим образом, с другой - чья-нибудь помощь мне отнюдь не
помешала бы. Хотя в наши дни на помощь прохожих лучше не рассчитывать...
Я подняла руку в надежде остановить "извозчика",
но когда возле меня притормозили невзрачные бежевые "Жигули",
водитель взглянул на меня и тут же рванул с места.
Хорошо же я, должно быть, выгляжу, если даже привычный ко
всему питерский "бомбист" предпочел не иметь со мной дела!
Действительно, колено разбито и кровоточит, костюм
перепачкан, а уж в каком виде лицо и волосы, я могла только догадываться.
Впрочем, реакция частника, который припустил от меня, как черт от ладана,
говорила о многом.
Тяжело вздохнув, я побрела пешком к Лушиному дому, проклиная
высокие каблуки, преодолевая боль в колене и стараясь выбирать пустынные улицы,
чтобы не пугать своим внешним видом поздних прохожих.
К счастью, от Караванной до Рубинштейна не очень далеко, и
скоро я, поминая недобрым словом Лушину страсть к презентациям и дармовым
фуршетам, карабкалась на ее шестой этаж.
Эта лестница была последним испытанием для моей больной
ноги. Мне даже пришлось остановиться для передышки на уровне четвертого этажа,
где стенные росписи подробно и с иллюстрациями знакомили жильцов и гостей дома
с моральным обликом некоей Лены. Прочитав это красочное сообщение, я
посочувствовала неизвестной Лене и поползла дальше.
На этот раз Луша открыла мне сразу же, как только я
прикоснулась к кнопке звонка. Видимо, она стояла в прихожей.
- Где ты потерялась? - начала она, но тут разглядела, в
каком я виде, и всплеснула руками. - Боже мой, Машка! Что с тобой стряслось? На
тебя напали?
- Напали, - простонала я. - Луша, я падаю с ног! Давай
сначала что-нибудь сделаем с моей ногой, а уже потом я тебе обо всем расскажу!
Луша захлопотала вокруг меня - помогла снять злополучный
костюм, протерла разбитое колено перекисью водорода, залепила пластырем. Потом
я забралась в тот закуток, который у нее в квартире считался ванной комнатой, и
постояла под горячим душем. Эта процедура помогла мне хотя бы отчасти вернуть
утраченное самоуважение, то есть, проще говоря, я снова стала человеком.
Когда я вышла из-под душа, мне хотелось только одного:
спать. Луша увидела мои слипающиеся глаза и не стала приставать с расспросами.
Она постелила мне на узеньком добродетельном подростковом диванчике, и, как
только моя голова коснулась подушки, я провалилась в сон.
Снилась мне какая-то чудовищная белиберда, в которую
вплелись события минувшего безумного вечера.
За мной гнался толстый одышливый режиссер с криком:
"Кровь, кровь! На твоей совести кровь! На твоем костюме
кровь бедных десятиклассниц!"
У него вдруг выросли огромные кривые клыки, и он пытался
вцепиться ими в мою шею, приговаривая:
