Капрал Хаахти уже был здесь, плескал на трупы бензином из банки; повернув к офицеру свое грязное худое лицо, он сказал:
— Кто-то стонет. Жив, наверное… Может, раскопаем?
Вдалеке послышалась пулеметная стрельба, крики, и Суттинен, схватив вторую банку, стоявшую здесь же наготове, стал поливать бензином все эти торчащие из груды тел колени, локти, острые подбородки и ступни ног.
— Некогда! — огрызнулся он, и, когда откуда-то изнутри этой груды снова донесся протяжный стон, он заторопился: — Облей, капрал, и стены… так, так… Все, выходи!..
Но едва выскочил из сарая, как сразу же вжался в землю. Бросив взгляд в сторону дороги, он увидел русских автоматчиков. Длинная очередь прошлась над его головой. Он хотел крикнуть капралу: мол, что там копаешься? — но в этот момент послышалось какое-то странное «хлюп, хлюп, хлюп…». Держа в руке коробок рассыпанных спичек, Хаахти сидел, прислонившись спиной к стене, облитой бензином, и кровь вытекала у него из горла; он что-то говорил, но слов не было, только на губах лопались кровавые пузыри.
Суттинен прижал к животу тяжелый приклад «суоми» и выпустил серию коротких очередей в русских автоматчиков. Потом схватил полуживого капрала под мышки, втащил его в сарай, бросив на груду трупов. Поднес спичку к чьей-то шинели, и буйное пламя вмиг охватило сарай…
Автоматчики в туго перепоясанных ватниках окружали его полукругом. Рикко Суттинен быстро расстрелял диск и, отбросив раскаленный «суоми», взялся за пистолет. Задыхаясь в дыму, но боясь отойти от сарая, ибо он был единственным его укрытием, Рикко Суттинен давил на спуск онемевшим пальцем и чувствовал, как по лицу — то ли от дыма, то ли от жалости к самому себе — катятся обильные слезы.
Наконец тот момент, которого он страшился больше всего, наступил: последняя обойма подала в канал ствола свой последний патрон… Сдерживая дрожь, бившую все его тело, лейтенант приставил дуло пистолета к виску, но через мутную завесу слез вдруг увидел подбегавшего к нему автоматчика. И смерть от чужой руки, как это ни странно, показалась ему во сто крат страшнее, чем от своей.
Суттинен поднял пистолет на сгиб локтя, выстрелил. Темная лохматая тень автоматчика метнулась в сторону. Зашвырнув пистолет в кусты, лейтенант схватился за свою последнюю надежду — за нож.
Ладонь плотно сжала резную рукоятку пуукко, лезвие покинуло ножны. Когда-то Суттинен считался непобедимым метальщиком, и этот пуукко он получил на пасхальных состязаниях.
Ближайший автоматчик, подбегавший к сараю без единого выстрела («Неужели возьмут живьем?»), был в распахнутом ватнике, с обнаженной шеей. Лейтенант перехватил нож за конец лезвия, прикинул на глаз расстояние — надо ударить точно по сонной артерии. И, прицелившись, лейтенант метнул нож.
Но в этот момент, пока он размахивался для броска, откуда-то сбоку прилетел второй пуукко — такой же меткий и острый, и лейтенант, вскрикнув от боли в руке, услышал сказанное по-фински:
Это был Лейноннен-Матти; а Петр Левашев, в которого целился Суттинен, спокойно подобрав недолетевший до него пуукко, так же спокойно — только дышал тяжело, хрипло — подходил к финскому офицеру. Суттинен прижался спиной к стене сарая, и пламя, пробившееся сквозь щели, вмиг обожгло его нестерпимым жаром.
— Эй, большевик, — закричал он по-русски, — не стреляй, я сдаюсь! — и, оторвавшись от горящей стены, сам пошел навстречу солдатам, подняв руки.
Левашев круто ударил его кулаком в зубы. Суттинен пошатнулся, упал. Сознание помутилось, и когда он очнулся, то первое, что услышал, было знакомое хлюпанье, и запах дыма, горелого человеческого мяса снова впился в ноздри. Его везли на санях, а рядом с ним лежал обожженный капрал, смотревший на него ненавидящим мутным взглядом.
Капрал Хаахти вдруг перевернулся на бок и рукой, покрытой волдырями ожогов, стал наносить ему удары по лицу. Раз за разом…
«Карликовую Вышь», как звали солдаты Кариквайвиш, три раза проходили наши бойцы. Три раза лейтенант Стадухин вместе со своим взводом взбирался на трехсотметровую крутизну, переваливал вершину и спускался вниз с другой стороны хребта. Но когда все были уверены, что эта проклятая «Карликовая Вышь» уже в наших руках, только надо укрепиться на ней, тогда из каких-то невидимых расщелин снова били пулеметы, летели фаустпатроны. И снова стоял Кариквайвиш, сверкая под луной острыми зубцами карнизов, и снова в открытых болотистых низинах лилась кровь.
Вот и сейчас бойцы сосредоточились у подножия хребта, по сигналу начали очередной штурм. Длинные трассы перекрещивались перед ними, справа, за спиной, слева, они опутывали их, как жесткая паутина. Но — каждый уже знал это — так будет продолжаться до тех пор, пока они не подойдут к крутизне Кариквайвиша вплотную. А как только подходили, щупальца трасс моментально втягивались обратно в бойницы каверн и наступала тишина — вязкая, жуткая, казавшаяся неестественной.
«Нет, — думал в такие минуты каждый, — лучше бы уж пусть грохот!..»
Гудел в каменных отрогах ветер, перебирая тощие, коротко подстриженные пулями ветви кустарников, похрустывал под ногами щебень. Никто не кричал «ура», никто не стрелял.
Держа на весу автоматы, солдаты просто шли, а там, под ними, готовились к стрельбе…
Эсэсовцы мочили в уксусе тряпки, накладывая их на пулеметные стволы, чтобы не перегрелись они от огня. Подтаскивали ящики с боезапасами, устанавливали прицел и — ждали. А еще глубже, в центральной каверне, сидел фон Герделер, и телефонист поминутно докладывал:
— Говорит каземат восточного выступа: русские проходят над нами… Каверна тринадцатая: русские вошли в полосу их огня… Поручик Агава: русские окружили его дот…
Ощетинившийся, как еж, тонкими иглами пулеметных дул, Кариквайвиш затаенно молчит. В его душных гранитных недрах, под спудом железобетона и камня, бестолково мечутся люди, уже переставшие быть людьми, — они стали каким-то придатком всей этой громоздкой схемы тоннелей, каверн, пулеметных точек. Они как слепые кроты, над которыми прокатывается сейчас что-то тяжелое и могучее — поступь шагов.
Левашев попадает ногой в какую-то неглубокую яму. Ага, дымовая труба дота! «Молчишь, гад?.. Ждешь, чтобы ударить в спину?..» — и в трубу летит граната. Но предохранительная сетка задерживает ее. Солдат едва успевает отскочить, как взрыв обрушивает над его головой град камней. Зато теперь решетка сорвана, и в подземную трубу одна за другой летят лимонки. Неожиданно начинает свою работу неприметный скалистый выступ. Пули тупо щелкают о твердый камень — тоже дот. Куда ни сунься, везде ты взят на прицел, отовсюду тебя видят…
Одна из гранат разорвалась как раз возле пулеметной ячейки. Крупный осколок впился в живот шведскому поручику. Скулящего от боли, его несут по подземным коридорам в лазарет. Агава царапает посиневшими пальцами отворот мундира, просит: «Пить, пить, пить…» Но вместо воды ему вливают в рот полный стакан ямайского рома.
На пулеметах перегорают вымоченные в уксусе тряпки. Кто-то заливает кожух французским вином. Во время стрельбы вино кипит и бурлит в кожухах, превращаясь в какую-то бурду. Осатанев от жажды и проклиная ветер, сметающий с Кариквайвиша снег, эсэсовцы хлебают это вино перед каждой заправкой пулеметов, как воду, и не пьянеют. Жажда утоляется ненадолго, становясь потом еще мучительнее.
