Офицеры поощряюще засмеялись, и — снова тишина.
— Так, — отрубил Пеккала, — значит, женщинам, говорите, нельзя… А женщинам-нацисткам здесь присутствовать можно? — И добавил по-фински: — Кайса, покажи им значок «Лотта Свярд», пусть отстанет эта толстая баба.
Кайса достала из плетеной сумочки какую-то бумагу.
— Полковнику — номер, — сказала она. — А сейчас — ужин.
— Но здесь я не вижу подписи коменданта гавани, — заметила фрау Зильберт. — И номеров свободных нет.
Майор Френк, услышав о себе, протиснулся вперед.
— Зато здесь, — сказал он, злобно дергая крутыми скулами, — подпись самого генерала Рандулича. А корветтен-капитану Швигеру место в Биггевалле, а не в Парккина-отеле, — можете передать его номер полковнику.
Хорошо поняв этот намек своего прежнего любовника, фрау Зильберт обиженно поджала губы.
— Вам… один номер или два? — ядовито спросила она.
И Кайса, которой было все равно — красивая она или дурная, смотрят на нее или не смотрят, — прямо так и ответила:
— Зачем два? Нам и одного хватит! Юсси Пеккала, уже сидевший за столом, весело крикнул:
— Кайса, иди сюда! — и засмеялся.
Оскорбленная фрау Зильберт гордо уплыла за буфет, и атмосфера в баре немного разрядилась. Фон Герделер вдруг вспомнил, что ему ни разу не удалось унизить полковника Пеккала, а полковник унижал его постоянно, и громко сказал:
— Про эту финку в Вуоярви говорили, что она шлюха!
— Не люблю тощих, — признался Швигер, — у меня жена тощая.
Фон Эйрих небрежным жестом, но очень ловко вкинул в глазницу монокль, и Кайса сказала:
— Юсси, какого черта он смотрит на меня? Разливая по рюмкам водку, полковник ответил:
— Смотрит — это еще ладно, а то ведь говорят…
— Про меня?
— Да.
— А что говорят?
— Пей!.. Говорят, что ты шлюха, и мне, поверь, надоело это слышать.
Кайса проглотила водку, навалилась грудью на стол:
— Юсси, милый, разве же я тебя не люблю? Ради тебя я сбросила передник «Лотта Свярд», стала ходить в платье, как все женщины. Я потащилась за тобой сюда, в Петсамо, откуда меня выгнали зимой. Ради тебя я готова идти куда угодно. Я хочу нравиться тебе, милый, больше, чем нравилась до сих пор.
— Ну ладно, ешь, — примирительно сказал Пеккала и, кивнув в сторону артиллериста с моноклем, яростно прошептал: — Вот такие, как этот, подслеповатые и тупые, в восемнадцатом году высадились в Хельсинки и вешали наших батраков, как котят. У-у, сатана перкеле, что-то еще будет!
— Ты пьешь, а мне не наливаешь, — сказала Кайса.
— Тебе, дорогая, хватит! — И, помолчав, добавил: — Этот, с моноклем, и сейчас бы меня повесил! Смотри, как они нас ненавидят.
— Да, Юсси, они нас ненавидят. А отчего? Потому что мы не хотим больше воевать. А я хочу тебе нравиться. Я никогда еще не хотела так нравиться тебе, как хочу сейчас… Пусть только попробуют вешать!
— Если начнется драка, — дружески посоветовал полковник, — ты пробирайся к выходу. Пуукко где?
— Не беспокойся, я никуда не уйду от тебя, а пуукко лежит в сумочке. Обожди, этот слепой что-то говорит! Фон Эйрих действительно говорил:
— Как? Чтобы Финляндия вышла из войны и подарила русским все свои завоевания? Чтобы маршал Маннергейм сдался на милость победителя? Да никогда!.. Он солдат, и фюрер недаром подарил ему бронированный «мерседес» — это подарок солдата солдату. Мы, господа, можем быть спокойны, пока у власти стоит человек нашего духа. Вспомните, наконец, что говорил о Маннергейме Геббельс в своей речи по радио в первый же день войны!..
— Он дурак, — сказала Кайса.
— Угу, — промычал Пеккала, разрывая зубами мясо.
К ним подошел фон Герделер:
— Вы приехали на совещание, господин полковник? Я от души приветствую вас в этой северной цитадели и буду счастлив быть к вашим услугам. Должен сказать, что вы, госпожа Суттинен-Хууванха, выглядите превосходно. Это платье более вам к лицу, нежели передник «Лотта Свярд».
Он пригляделся к финке внимательнее и заметил в ней большую перемену. Кайса действительно похорошела, ее лицо округлилось, и худоба фигуры как-то терялась в складках черного траурного платья.
«Хм, недурна, совсем недурна», — подумал инструктор, но в этот момент Юсси Пеккала выплюнул на тарелку кость и сказал:
— Послушайте, оберст, вы не получили ответа на то подлое письмо, которое послали в «Палацци мармори» на Кайвопуйсто в Хельсинки?
— Не понимаю вас…
— Да бросьте вы, оберст! Вы все понимаете. Мы столкнулись лбами, но мой лоб оказался крепче вашего… «Что сказать ему?»
— А вот я получил ответ, — засмеялся полковник.
— Я…. — начал было фон Герделер, но слова застряли у него в глотке, и, круто повернувшись, он пошел к своему столику, тяжело раздумывая: «И с этим человеком мне суждено еще встретиться на совещании… Но погоди…»
— Он писал в «Палацци мармори»? — спросила Кайса.
— Что?.. Пойдем-ка спать, дорогая.
— Пойдем.
В тесном мансардном номере, стягивая через голову куртку, полковник сказал:
— Понимаешь, Кайса, он хотел подвести меня под пулю. Но его донос пришел по назначению, когда русские уже вломились в Виипури, и наши генералы впервые почесались: а вдруг придется с немцами рвать?.. Ты ложись к стенке… Да, и эта сволочь еще говорит тебе любезности.
— Хватит, Юсси, теперь нам никто не помешает. Никогда! И я тебя люблю, я тебя так люблю, что даже страшно… Кайса вдруг заплакала, вздрагивая острыми плечами.
— Ну что ты плачешь? — сказал полковник. — Ведь я тебя тоже… — Помолчал немного и добавил сумрачно: — Люблю.
Прошел один день, второй, третий — совещание не начиналось. Финские офицеры, прибывшие в Петсамо, лили водку, играли в карты, обсуждали события. А события наваливались страшные, было неясно — чего ждать, на что надеяться и не лучше ли совсем не являться на это совещание. Командиры северных прифронтовых районов, вроде полковника Пеккала, вели себя неуверенно: положение обязывало их сглаживать все углы, которые появлялись на стыках двух союзных, но тайно враждующих армий. Каждый день можно было ожидать провокации со стороны немцев и открытого мятежа со стороны своих же солдат. Финские офицеры как-то совсем непроизвольно разделились на две группы. Одна из них, самая многочисленная, устраивала в лесу какие-то сходки, возвращаясь поздно вечером в город. А однажды на берегу Печенги-реки запылали высокие костры, раздались звуки Берньеборгского марша, и шюцкоровцы вернулись в Петсамо строем, распевая: «Суоми, милая Суоми, нам нищета твоя светла!..» Другие офицеры — их было меньшинство — сидели по домам, старались не встречаться глазами, писали своим семьям завещания. Все было напряженно в эти дни до предела, и Юсси Пеккала часто кричал на Кайсу:
