— Ах, если бы ты знал, Юсси, как мне…
Суттинен вытянулся в седле:
«Кайса!.. Она, выходит, с ним… У-у, поганое отродье!»
И, вынув из-за пояса маузер, крикнул:
— Полковник Пеккала!..
Голоса стихли. Было слышно, как шумно вздохнули лошади. Суттинен направил своего коня в придорожный кустарник, снова позвал:
— Полковник Пеккала!..
Командир района Вуоярви что-то громко крикнул, повернул свою лошадь на голос; топот копыт приближался, и Суттинен, взводя курок, сказал:
— Я вас жду, полковник!
— Кто здесь?.. Какому сатане я понадобился? — прозвучало совсем рядом, и лошадь Пеккала, перепрыгнув канаву, тоже перешла обочину.
Теперь они оба сходились под тенью деревьев, отводя от своих глаз колючие ветви.
— Ю-юсси!.. — пронеслось вдалеке. «Опять она», — подумал Суттинен и, проглотив слюну, поднял тяжелый маузер.
Подняв маузер, воскликнул:
— Именем моей многострадальной партии! — и выстрелил в темноту: раз… другой… третий…
Ломая кусты, шарахнулась в сторону лошадь. Полковник вылетел из седла, закружились сорванные листья…
— Все, — тихо сказал лейтенант.
— Ю-юсси! — разрастался вопль сестры.
И в этот же момент сильные руки, словно выросшие из самой земли, вырвали Суттинена из седла. Тяжелый кулак опустился ему на лицо, застрявшую в стремени ногу рвануло болью.
— Ой, ой, ой! — закричал лейтенант.
А полковник бил его по лицу и приговаривал:
Прискакала Кайса, упала в траву:
— Юсси, что с тобой?.. Юсси!.. Юсси!.. Суттинен шарил руками вокруг — искал маузер.
— Уйди… уйди, — говорил он, — убью!.. Уйди!..
— Рикко?.. Ты?..
Полковник встал, рванул пучок травы, долго вытирал руки. Потом сказал:
— Посмотри лошадь. Кажется, все три — в голову!..
Суттинен бессильно плакал, и высоко над ним висело черное небо. Только одно думал: «Умереть бы…»
— Рикко… Брат мой… Скажи — зачем?!
— Уйди, — прохрипел он.
— За что? — спросила Кайса.
— Уйди, сука!..
Полковник ударил его сапогом.
— Юсси, зачем?.. За что?.. Разве ты…
— Милая, хватит.
— «Милая», — повторил Суттинен, и страшная злоба, какой еще никогда не испытывал, захлестнула его: — Ты, ты, — сказал он, поднимаясь, — костлявая шлюха… Дерьмо!..
— Замолчи! — крикнул полковник.
— Нет, я скажу, я все скажу… И как она в банях, и как…
— Молчи, гад! — замахнулся полковник.
Кайса опустилась на колени, закрыла лицо руками.
— О-о-о! — простонала она. — Какой ты подлец! Какой…
— Поехали, — приказал Пеккала и взял под уздцы лошадь подполковника Кихтиля.
— Но какой ты подлец! — повторила Кайса и плюнула в лицо своему брату…
Долго ехали молча. Час, два, три.
Кайса плакала. Пеккала курил сигареты.
Лес из черного постепенно становился синим — наступал рассвет. Обозначилась изморозь на травах, под копытами похрустывал тонкий ледок. Петухи горланили в далеких селениях, однажды какой-то человек перебежал дорогу.
— О-ох! — тяжело и устало вздохнул Пеккала.
Кайса оглянулась: в седле сидел маленький, нахохлившийся от утренней свежести человек: лицо в жестких морщинах, рот поджат в тонкую складку, даже не видно губ; и на локтях куртки — большие заплаты, сама нашивала…
— Я люблю тебя, Юсси! — сказала она.
— Так что?
— Я люблю… вот и все!
Лошади пошли рядом, взмахивая головами: колени всадников терлись одно об другое,.их локти почти касались.
— Слушай, Кайса, — сказал Пеккала, — с меня хватит… Запомни: если я еще хоть раз услышу от кого-нибудь о твоем прошлом, я тебя выгоню… или зарежу…
Кайса опустила поводья, упала ему на грудь:
— Юсси, мой добрый Юсси… Спасибо тебе!.. Всходило солнце, и птицы просыпались.
Новоселье
В море несколько дней подряд бушевал шторм. Его далекие, значительно ослабевшие отголоски заходили даже в гавани. Корабли, уцепившись за грунт тяжелыми лапами якорей, отстаивались в бухтах и на глубоких рейдах, давая возможность отдохнуть уставшим в походах машинам и людям. Но бывало и так, что механизмы отдыхали под чехлами, а люди трудились.
По вечерам весь флот дружно звенел склянками, и десятки горнов весело выводили такое заученное и такое знакомое моряцкому слуху:
Бери ложку, бери бак и беги на полубак, хлеба нету — поешь так. Веселей беги, моряк, не забудь с собою бак!..
Около камбузов строились очереди, боцманы проверяли чистоту бачков; бачок считается чист, если в нем отражается боцманская щетина, но не дай бог, если не отразится!.. Тогда бачковый отсылается драить бачок заново, и матросы в кубрике, стуча по столу ложками, решают назначить нерадивого «бачковать» вторично.
Матросы выпивали перед ужином законные сто граммов, потом лихо, так что грохот был слышен чуть ли не за милю, забивали морского козла. Проигравшие лезли под стол под шум и хохот веселящейся моряцкой братии.
В один из таких дней, когда эсминец «Летучий» стоял у пирса, лейтенант Пеклеванный получил комнату, о которой хлопотал уже давно. Положив в карман документ, он позвонил Вареньке, сообщив ей эту радостную для обоих новость, и отправился осматривать, как он выразился по телефону, свой «семейный кубрик». Напротив дома, который дугой огибал высокий скалистый берег бухты, Артем остановился, блуждая взглядом по окнам, — какое-то одно из этих окон станет для него маяком, когда он будет возвращаться с моря.
Кто-то сильно хлопнул его по плечу, и раздался знакомый говорок с кавказским акцентом:
— Что ты высматриваешь тут?
Артем обернулся и пожал руку Вахтангу:
— Да вот, получил комнату, хочешь, зайдем вместе…
— Ты получил не комнату, а сарай, — громко заключил Вахтанг, когда они пришли в квартиру, — и у очень плохого хозяина.
И действительно, пострадавшая от бомбежки комната напоминала заброшенный сарай. В окнах не было ни одного стекла. Паутина разрослась по углам так густо, что это была уже не паутина, а джунгли. В довершение всего, в комнате не сохранилось даже стула, чтобы посадить на него Вареньку, которая наверняка упадет в обморок при виде такого «семейного кубрика».
— Ах, черт возьми, хоть бы один стул! Упершись руками в бока, Вахтанг ходил по комнате, подкидывая носком ботинка какие-то тряпки и бумаги.
