— Квислинговцы тоже честные норвежцы.
— Они ваши честные лакеи, но никогда не были норвежцами.
— Хорошо, но как могло случиться, что вы, образованный человек, окончивший университет в Германии… И вдруг вы…
— Вы забываете, — прервал его пастор, — что я покинул Германию, не закончив богословского факультета. Грохот ваших сапог мешал моим занятиям.
— Это не меняет дела. Всякий, кто хоть раз прикоснулся к земле Германии, должен считать ее священной!
— Вы так думаете? — спросил пастор, и ему стало смешно.
— Так вот я вас спрашиваю: как могли вы способствовать этим бандитам? Ведь вы — священнослужитель, а коммунисты ваши враги, ибо они подрывают основные догматы церкви.
— Это вопрос, относящийся к делу?
— Да.
— Что ж, я отвечу…
Он вспомнил свой давнишний разговор с Дельвиком и сказал:
— В одном, господин офицер, вы безусловно правы: я никогда не могу быть согласен с коммунистами, но моя совесть всегда тянулась к справедливости. И я нашел эту справедливость не в вас, господин офицер, а в коммунистах, которые идут наперекор всему черному и злобному, что несете вы миру. Сейчас коммунисты — мои друзья!..
— Вы знаете, что вас ждет? — хмуро спросил гестаповец.
— Да, знаю. И жалею только об одном…
— Интересно, о чем же может жалеть человек перед смертью?
— Я жалею о том, что умру, не увидев своей родины, любимого народа своего — свободными!..
Гестаповец надел мундир, позвонил и сказал конвоиру:
— Уведите его…
На рассвете, когда над миром всходило солнце, пастора вывели к морю и расстреляли. Перед смертью он был спокоен, и конвоиров, сопровождавших его до места казни, попросил только об одном:
— Не будем спешить, господа… Сегодня такое замечательное утро, — так пойдемте же медленнее!..
Зарево над Суоми
Громадное зарево заглядывало в окна, окрашивало стены в кровавый цвет, — горели соседние деревни, вся Лапландия задыхалась в горьком дыму. Деревни горели потому, что он, Герделер, приказал: «Сжечь!» И вот они горят, и вот эта женщина, фру Андерсон, стоит перед ним на коленях.
— Возьми меня с собой, — плакала она.
— Уходи в Швецию, — сказал оберст. — Финны убьют тебя, если узнают все, и твой значок «Лотта Свярд» не поможет. А сейчас — встань, постарайся снова вызвать на провод Петсамо!
— Хорошо. — Фру Андерсон встала, вытерла слезы, села за аппарат. — Глупо, — сказала она, — глупо вызывать Петсамо, если из Корпиломболо перестали отвечать…
— Твоя Швеция, твоя родина, — усмехнулся фон Герделер.
— Моя родина, она не отвечает мне, — отозвалась телеграфистка, и мрачные тени обозначились под ее глазами.
— Но почему? — спросил оберст.
Фру Андерсон напряженно вращала диск настройки.
Она нервничала.
— Швеция, — сказала она печально, — Швеция видит, как горит ее сосед, Финляндия, и кто поджег ее? — ты!..
— Я всего лишь полковник.
— И ты не поджигал, твои руки не пахнут бензином?..
— Корпиломболо молчит? — строго спросил он.
— Мне все равно.
— А мне?
— Тебе, — ответила фру Андерсон, — плевать на меня, лишь бы Корпиломболо соединило тебя с Петсамо!..
— Вишня, — сказал он, — не сердись, я твоя последняя птица!
— Уходи, — встала она из-за аппарата, — уходи, или… У меня есть браунинг!
— Вот как? — захохотал инструктор. — Тогда покажи мне свой браунинг…
— Ты его не запомнишь, если я выстрелю.
— Ты — тоже, если я покажу тебе маузер.
— Ненавижу… уходи!
— Прощайте, фру Андерсон!..
— Кто-то еще выстрелит, — крикнула вдогонку ему телеграфистка.
— Я — раньше! — закончил фон Герделер и хлопнул дверью.
Остановившись на крыльце, собрал с перил полную ладонь рыхлого снега, жадно проглотил его. К нему подошел с коптящим факелом в руке фельдфебель-тиролец.
— Герр оберст, — спросил он, — а этот дом поджигать?
— Поджигай, только предупреди телеграфистку, пусть вынесет вещи…
По дороге, кивая длинными хоботами стволов, катились зачехленные орудия; вобрав головы в воротники шинелей, уныло брели замерзшие солдаты; дребезжали колесами санитарные фургоны; с закрытыми от усталости глазами покачивались в седлах офицеры когда-то непобедимой армии Дит-ма…
Засунув руки в глубокие карманы шинели, фон Герделер остановился. Из-под сугроба, наметенного за ночь возле обочины, высовывался острый локоть с бело-голубой нашивкой. Оберст ногой разрыхлил сугроб. Под снегом лежал сельский ленсман, убитый штыками, и, глядя на его ощеренный рот, полный окровавленных зубов, фон Герделер задумчиво сказал:
— Пе-ре-со-ли-ли!..
Да, на этот раз даже он был вынужден признать, что они «пересолили». Поначалу ему тоже казалось, что штык, огонь и петля — это единственное, чем можно заставить финнов смириться с пребыванием немецких гарнизонов в Лапландии. Об этом же говорили и секретные директивы, полученные перед отъездом от генерала Рандулича, который благодаря своей молодости и кипучей энергии оттеснил на задний план страдающего печенью старикашку Дитма. Но скоро оберст убедился, что так долго продолжаться не может; если финны, сорвав договорные сроки с Москвой, пока не выдвигают против них свои войска, то еще одна, две недели — и егерям все-таки придется столкнуться с бывшими союзниками. Фон Герделер взялся за дело: во все лапландские округа полетели его приказы: освободить заложников, пресечь мародерство, установить для населения выдачу продовольствия, спилить виселицы. Двух егерей, обвиненных в изнасиловании жены местного священника, инструктор велел вывести на площадь и расстрелять на глазах населения. Эти двое ветеранов-егерей так и свалились под выстрелами, непонимающе моргая глазами, а финны молча досмотрели казнь до конца, молча разошлись по домам, и… все осталось по-прежнему.
Вот именно! — все осталось по-прежнему, ибо никакой приказ, никакая сила, даже дикая воля фон Герделера не могли остановить этот террор. Наоборот, он продолжал разрастаться, захватывая все новые и новые области. Запылали города, начались облавы на финнов, не пощадили даже нищих лопарских вежей. И это в то время, когда русские, возвращаясь к своим границам, не тронули ни единого волоса с головы какого-нибудь суомэлайнена, который не успел вместе с войсками покинуть карельские земли. Озлобленность финнов достигла предела, и фон Герделер уже имел сведения о том, что на юге северных провинций вспыхнуло кровавое «ляскки каппина» — восстание лесорубов. Теперь ничего не оставалось делать, как усиливать террор, топить в крови любое сопротивление, убивать за недобрый взгляд или слово, брошенное в сторону егерей. Но в ответ на эти зверства финны отвечали тем же.
