Генерал Ермолов раньше всех распознал, о чем сейчас думает Наполеон, и, прискакав на Вахберг, сказал Александру I:
– Ваше величество, если судьба Европы зависит ныне от этой битвы, то судьба всей битвы зависит от этой деревни…
Наполеон это понимал. Сто орудий, сведенных в единую батарею, расчистили перед ним поле битвы, а сто его эскадронов, сведенных в единую лаву, – все это было брошено им на Госсу.
Финляндцы в это время стояли в резерве и варили кашу.
С высоты Вахберга видели, что даже свирепая картечь не в силах удержать напор кавалерии Мюрата, который уже смял нашу гвардейскую конницу, и тогда царь сказал брату Константину.
– А что там твой резерв?
– Варят кашу.
– Сейчас не до каши! Поднимай егерей и гренадеров, а я пошлю казаков, чтобы они треснули Мюрата по флангам…
Мюрат отступил, и началась такая артиллерийская дуэль, что граф Милорадович, затыкая уши, прокричал Ермолову:
– А что? Пожалуй, сей день громче, чем в день Бородина…
Пожалуй! Батальонный командир Жерве на одну лишь минутку присел на барабан, чтобы передохнуть, когда к нему из дыма сражения вышел полковой адъютант со словами:
– С ног падаю! Саша, дай присесть…
Жерве уступил ему свое место на барабане, отойдя в сторону, и тут же за ним что-то рвануло, оглянулся – ни барабана, ни адъютанта: вмиг разнесло французской бомбой.
Даже в битве при Бородине Наполеон не тронул свою старую гвардию, а сегодня – под Лейпцигом – он безжалостно бросил ее на Госсу – вместе с молодой гвардией. На улицах деревни началась дикая рукопашная свалка, о которой (много лет спустя) очевидцы в своих мемуарах вспоминали почти с ужасом.
Французы, сражаясь отчаянно, выбили из Госсы и наших егерей, и полки – Таврический с Санкт-Петербургским… Именно тогда генерал Крыжановский, командир финляндцев, и скомандовал:
– Ружья наперевес, песенников вперед… с Богом!
Барабаны пробили дробь, а песенники завели:
Нам, солдатушкам, во крови стоять,
По крови ходить нам, солдатушкам…
Снова – вперед! Крыжановский крикнул Жерве:
– Третий батальон, обходи Госсу слева! Как хочешь, а чтобы твои гренадеры были за стенкой… марш!
Финляндский полк уже вломился в деревню через стенные ворота, оставив при штурме больше половины офицеров – павшими. Сам генерал Крыжановский получил четыре раны подряд, потом контузию в грудь и даже выстрел – в упор, который раздробил эполет, загнал всю золотую мишуру внутрь тела. Существует банальное выражение “кровь лилась ручьем”, так вот теперь не я, ваш автор, а сами участники боя писали потом в мемуарах, что “кровь хлестала ручьями” (и французская и русская)
Жерве вел свой батальон в обход – вот истина!
– Дядя Леонтий, подсоби… – просил он.
И первым перемахнул стену, а за ним солдаты подсадили и своего “дядю”. Батальон оказался отрезан от полка, а французы заметили его в своем тылу не сразу. А заметив, набросились на смельчаков с небывалой яростью, Жерве пал первым, падая, он со стоном припомнил свою молодую жену:
– Ах, Лиза, Лизанька… не дождалась!
Началась схватка, в которой разом полегли все офицеры – кто мертвым, кто раненым, и Леонтий Коренной, увидев, что офицеров не стало, вдруг ощутил свое законное старшинство.
– Робяты, – надрывно взывал он, – не сдавайтесь! Хошь умри, но имени русского не позорь. Ежели кто ослабнет, так я тому завтра же в морду кулаком бить стану…
Вокруг него собрались уцелевшие и самые отчаянные. Сначала перебросили через стенку Жерве и других раненных, которые еще являли признаки жизни. Коренной решил, что с места не сойдет, а солдаты, прижавшись спинами к стене, отмахивались штыками и прикладами… Пусть об этом скажет участник битвы Аполлон Марин: “Все пали, одни убитые, другие раненые, и тут Коренной остался один. Французы, дивясь храбрецу, уважали его и кричали, чтобы спешил сдаваться, но Коренной в ответ им поворотил ружье, взялся за дуло и отбивался прикладом…”
Один, – что может быть страшнее для солдата?
Один – посреди трупов своих товарищей…
– Не подходи! – орал он. – Я вам, в такую всех мать, кому сказал по-Божески? Лучше не подходи… не сдамся!
“Пардона” от него не дождались.
Французы раз за разом искололи его штыками, и Коренной рухнул наземь посреди мертвецов – своих и вражеских…
“Битва народов” завершилась поражением Наполеона, и он оставил Лейпциг; императора угнетала болезненная сонливость, в этом грандиозном сражении был даже странный момент, когда Наполеон уснул в грохоте канонады.
Наполеона взбодрили рассказом о мужестве его “старой гвардии”, а заодно императора известили, что пленен русский богатырь, который невольно восхитил всех своим геройством:
– На нем насчитали восемнадцать штыковых ран.
– Он мне понадобится, – сказал император. – Передайте моим лейб-медикам, чтобы срочно поставили молодца на ноги.
– Ваше величество, но восемнадцать…
– Все равно! Этот русский сейчас пригодится!
Стратегический простор для него сужался. Париж роптал. Солдаты ворчали. Покоренные восставали. Нужен был пример геройства, которому бы его армии подражать. Наполеон сам навестил Коренного в госпитале, врачи сказали, что он будет жив.
– Спросите его – знает ли он, кто я?
Коренной сказал, что не знает, но догадывается:
– Вроде бы ты и есть тот самый… Бонапартий!
– Узнайте, чего бы он желал лично от меня?
– Лучше не замай, – был ответ гренадера…
Это русское выражение никак не могли перевести точнее для Наполеона, и он лишь кивнул, выслушав от врачей, что русский желает одного – покоя.
– Ладно, – сказал Наполеон. – Давайте ему сырую печенку, это очень полезно, чтобы даже мертвецу подняться на ноги…
Затем он издал приказ по армии, в котором восхвалил подвиг русского гренадера, указав своим войскам, чтобы брали пример с русского чудо-богатыря. Коренной об этом ничего не знал, а военные хирурги дивились его быстрой поправке.
“Дядю” Леонтия вскоре навестил адъютант императора:
– Вы себя обессмертили в словах приказа нашего великого императора! Но более вы не нужны нам – можете уходить.
– Куда?
– Куда глаза глядят… Кажется, именно так принято выражаться в вашем народе. А ваш маршрут для нас безразличен.
Встал солдат и пошел по Европе, взбаламученной битвами, пожарами, насилиями и грабежами, – пошел в родной полк, в котором уже никто не чаял видеть его живым. Посетил он и Жерве в походном госпитале, Александр Карлович плакал и целовал его:
