«Вон тот чиновник, показавшийся в окне, с утра дует пиво. С чего он так расточителен? Может, налоги чиновникам повысить?.. Женщины чинно идут на базар, — похвальное усердие! Собачка гадит на улице. Нехорошо. Надо ввести налог на собак… О-о-о, стоит малый на улице и ничего не делает… Какая наглость!»
Король пулей вылетел из коляски:
— Ты кто таков?
— Я стекольщик…
— Мерзавец, кто догадается об этом? Почему ты не работаешь?
— Увы, мой король! Сегодня нет работы. Все стекла в Берлине целы…
Король тростью переколотил стекла в соседних домах.
— Трудись! — сказал. — Нельзя быть праздным, ибо праздность развращает немца… — И он поехал далее, на Потсдам.
Улицы ровные. Деревья замерли в строю. Плац. Красота.
Посреди плаца в Потсдаме — голые — стоят русские великаны. Вологодские, ярославские, рязанские. Капралы ходят с аршинами — ранжируют. Как же отблагодарить Анну Иоанновну за ее подарок? «Жаль Бисмарка! — подумал король. — Добрый он малый, и как бы теперь не избаловался, сидя в крепости, а не в казарме…»
Король вышел на середину. Плац подметен. («Чисто ли?..») — Забудьте, что вы русские, — сказал король, — отныне вы мои верноподданные… В ремесле прусского солдата заключен для вас единственный путь к славе. Оцените свое превосходство над распущенной статской сволочью… Эй, кто там? Переведите олухам!
Русский толмач-раскольник перевел.
— Порядок, экономия и симметрия, — добавил король. — Сейчас вы получите в знак прусского гостеприимства по кружке доброго немецкого пива. Однако не советую обольщаться. Вторую кружку вы получите от щедрот королевства, когда я уволю вас в отставку — за ранами и болезнями…
Раскольник перетолмачил, и король закончил:
— За любое нарушение дисциплины — пытка и отрезание носа! За побег из моей армии, что есть измена Пруссии, — смертная казнь!
Внимание, господа берлинцы, внимание: король возвращается из Потсдама! Ревизия — закон, а закон — ревизия. Кто-нибудь спорит? Нет, все берлинцы согласны с королем. И сын-кронпринц сидит в крепости, а полковник Бисмарк шагает в крепость…
Чистенькие небеса Бранденбургского курфюршества.
А над лесами и болотами Пруссии волокнами лежит туман.
— Хайль, кениг! Хох, зольдатен!
Русские великаны допивают пиво из фаянсовых кружек.
К вечеру из восьмидесяти осталось семьдесят шесть.
Четверо удрали. Не зная языка. Но сразу же — прямо с плаца…
— Убыток, — опечалился король. — Опять убыток! Пусть только посмеют теперь в России не купить наше замечательное сукно…
Над королевством Пруссии и курфюршеством Бранденбургским царила, как говорил об этом сам Фридрих Вильгельм:
— Непостижимая тайна государственности…
* * *
— Пруссия, — сказал Остерман, табачку нюхнув, — может служить для нас образцом просвещенной монархии…
— Какой же образец, — спросила Анна Иоанновна, — ежели король всех ученых из Берлина разогнал? Я-то своих не разгоняю!
— Ваше величество, — резко отвечал Остерман, — просвещение это еще не значит — грамотность! Немцы просвещенны потому, что любят своего короля и от уплаты налогов не уклоняются, как это мы наблюдаем в России непросвещенной… Пароль Пруссии таков: будь солдатом, плати налоги и держи язык за зубами!
— Вот бы и нам так, — с завистью вздохнула Анна, грезя.
— Король же прусский, — продолжал Остерман усыпляюще, — издавна благосклонен к Рейнгольду Левенвольде.
[13]
И, ваше величество, при создании нового славного регимента вам следует обратить внимание и на его шефа…
Задумано было так: собрать под новые знамена курляндцев и немцев и — однодворцев, нищих и злых, которые были потомками казненных стрельцов. Старая же гвардия (семеновцы и преображенцы) были потомками петровских «потешных», и тем стрельцам — исконные враги.
Разгон гвардии начали с кавалергардов. Лейб-регимент больше других орал, когда надо было кондиции рвать. А теперь-то они помалкивали. Пьяное «виват Анна» и трезвое «покорнейше благодарим». А им — в шею, да кого в армию, да кого в провинцию.
Преторианцев нового полка одели в зеленые кафтаны до колена. На шею офицерам повязали (бантом назад) полотняные галстуки. Ботфорты звякали медными шпорами. На шляпах сделали плюмажи из белых и красных перьев.
Портупеи лосиновые, темляки из цветной шерсти, ножны черненые, шпаги — в аршин длиною, землю царапали. Под конец офицерству выдали по протазану и поставили всех в строй.
Полк был готов, и принц Людвиг Гессен-Гомбургский умильно глядел в лицо императрицы.
— Ваше величество, — намекал, — имею немалый воинский опыт. И желал бы развить его для пущей славы вашей в полку новом…
Но Бирен грубо принца того отшиб и командиров подсказывал:
— Годятся: Вейссбах… де Бонн… Ласси… Анна Иоанновна имела иные намерения. Боясь, как бы Бирен не стал более просить паса, она все реже делила свое ложе с Густавом Левенвольде. А чтобы задобрить фаворита в любовном абшиде, Анна Иоанновна решила откупиться — широко, по-царски:
— Родилась я в селе Измайловском, и тому полку приказывают называться Измайловским тож! А тебе Густав, — повелела Анна, — быть при нем полковником… Мунструй и верь: благосклонна я!
Густав Левенвольде мунстрования не жаловал. Спонтировать бы — вот это дело! Приятное и благородное. Сунул он за обшлаг мундира четыре колоды карт и долго выражал свое неудовольствие таким назначением. «Ну, до мунстра-то охотники сыщутся… Вот и барон Густав Бирен, тля, выпавшая из польского панциря! Его можно в майоры. А кого же — в подполковники Измайловские?..»
— Господа, — спросил Левенвольде, — кто знает достойного?
— Гампф! Гампф! Гампф! — пролаяли дружно.
— Но я майора Гампфа плохо знаю, — сказал Левенвольде. — А вот шотландца Хакоба Кейта король прусский хваливает. Кейт тридцати шести лет и подвижен. Команды выговаривает чисто…
Кейта и назначили (в подполковники). После чего регимент был выведен за Яузу — в лагерный компанент. Перед мунстром решено было осмотреться. Выпустили первый Приказ по полку: «На квартирах стоять тихо, обывателям обид не чинить, от огня иметь шибкое опасение…»
— Когда солдат ногу тянет гуськом на шаге, — опечалился Густав Бирен, — то не получается линии отменно ровной и четкой… Нас засмеют в образованных странах, если мы этой линии от солдат не добьемся!
— Но стоят-то они хорошо, — зевнул Левенвольде. Кент подошел сбоку строя — глянул вдоль линии.
— Вот тут, — показал себе на грудь. — Тут что-то еще не в порядке. Они не научились еще дышать…
