Радость императрицы была безмерна.
— Слава всевышнему! — ликовала она, часами простаивая перед иконами. — Слава, что дал ты наследника вечному дому моему… Пробил час мой торжественный: отныне спокойна я!
Ребенок, обмыт и закутан в соболя, был возложен на подушку атласную, которую держали на вытянутых руках четыре арапа.
— Убью, коли шелохнете не так, — сказала им Анна.
На этой подушке арапы сразу перетащили Иоанна Антоновича в покои императрицы, а мать с отцом от своего ребенка были отставлены. Бирона лихорадило, хотя наружно герцог обязан был радость выражать. Ребенок родился вполне здоров (что тоже плохо для Бирона), большеголовый, он разевал свой розовый рот, охотно ловил крупные, как виноградины, сосцы бабищи-кормилицы…
Теперь начнется свалка при дворе! Остерману выгодно наследование престола младенцем Иоанном Антоновичем; тогда он при малолетнем императоре станет двигать Россию, как ему хочется. А враг его, герцог Бирон, к великому счастью Остермана, всегда враждовал с родителями ребенка, и от этого Остерману чуялись приятные конъюнктуры. Но герцог Бирон тоже не дремал, подобно сытому коту над чашкою сметаны. У него в интриге придворной были свои конъюнктуры — дерзновенные!
— Теперь ты мне особенно надобен, — шепнул он Бестужеву. — Я на тебя уповаю… верь мне — озолочу!
Ребенок лежал на подушках кверху сытым животиком, сучил ножками по атласу и пускал ртом счастливые пузыри. Сейчас он угрожал очень многим — герцогу Бирону, Елизавете Петровне, племяннику ее в Голштинии — принцу Петру Федоровичу, даже своим родителям был опасен этот выродок, что появился на свет божий от политической связи Вены с Петербургом… По сути дела, политическим отцом императора можно считать Остермана!
— Агу, — говорила внуку Анна Иоанновна. — Агушеньки… Ну-ка, сделай, Ванечка, нам потягушеньки…
По рядам гвардии прошло тихое шептание:
— По отцу отпрыск брауншвейгский, а по матке он мекленбургский, от России же в нем и всего-то… А сама-то императрица, ежели вникнуть, права на престол русский тоже не имела: ее верховники, не спросясь нас, на самый верх из Митавы вздыбачили… Худо нам!
Но эти шепотки тайные царицы пока не достигали. Она нянчилась с внуком, пока ее не стало хватать болью… Маркиз Шетарди спешно депешировал в Париж, что Анна Иоанновна «стала жаловаться на бессонницу. В конце сентября у ней явились припадки подагры, потом кровохаркание и сильная боль в почках. Медики замечали при том сильную испарину и не предсказывали ничего хорошего». Английский резидент Финч тоже следил за здоровьем императрицы, отписывая в Лондон: «То, что медики приписывали нарыву в почках, было не что иное, как вступление царицы в критическую эпоху в жизни женского пола; но оно сопровождается такими сильными истерическими припадками, что это очень опасно…»
6 октября Анну Иоанновну скрючило во время обеда. Кровь была в урине ее, а теперь кровью наполнилась и тарелка с недоеденной пищей. Лейб-архиятер Фишер отозвал Бирона в сторонку:
— Ручаться за будущее никак нельзя, и следует опасаться, что императрица скоро повергнет всю Европу в глубокий траур…
Бирон в растерянности кликнул скорохода:
— Беги к обер-гофмаршалу Рейнгольду Левенвольде…
Тот убежал — в красных сапожках, держа в руке жезл Меркурия, поверху которого — крылышки, как свидетельство поспешности. Скороход влетел в дом на Мойке, где Левенвольде беспечно нежился в саду с красавицей Натальей Лопухиной, звенел фонтан, и пели. над любовниками райские птицы… Левенвольде выслушал гонца, велел ему бежать обратно. Наташка по взгляду его потемневших глаз догадалась, что при дворе стряслась беда. Она спросила — что там, и обер-гофмаршал сумрачно ответил:
— Бирон спрашивает, что ему делать? Но я же не оракул, как Остерман… Я знаю лишь одно, что нашей безмятежной и счастливой жизни, кажется, приходит калуг. Надо ехать во дворец…
Решено было срочно созвать Кабинет, но Остерман срочно заболел, чтобы в Кабинет его не звали, чтобы переждать это смутное время… Бирон бесновался, гонял к нему лейбмедиков:
— Когда нужно принять решение, он всегда подыхает и никак не может подохнуть… Оживите его хотя бы на час.
Остерман, полумертвый, не шелохнулся. Он не явился!
Тогда герцог натравил на него графа Левенвольде.
— Рейнгольд, — сказал он, — ты же понимаешь: один неловкий шаг в сторону, и мы слетим с этой волшебной горушки… Спеши!
Левенвольде помчался за Адмиралтейство — в дом Остермана, речь вице-канцлера и первого министра была невнятна:
— …поелику чины преходящи в заботах державных, то надо решать в Совете, а Иоанн порожден быть имеет от племянницы царской, и в воле собрания вышнего, богом и природой назначенного, полагают верноподданные о мудрости ея величества не судить…
Левенвольде начал трясти Остермана в постели.
— Проклятый оракул! — кричал он на него. — Можешь ли ты хоть одно слово произнести по делу. кому быть регентом? Кому быть регентом при младенце Иоанне, если умрет сейчас императрица?
— Я уже сказал, и еще раз повторяю, — бубнил Остерман, гяаза закатывая, — что право наследства природного есть промысел божий, и тому быть, как власть вышняя определит в намерении ея величества, моей благодетельницы…
Левенводьде скрючил пальцы, сведенные в судороге ярости:
— Хоть на одну минуту, но выплыви ты из каналов темных! Говори дело, или я тебя задушу, проклятого мракобеса…
Остерман робко произнес имя Анны Леопольдовны.
Левенвольде топнул ногой:
— Выходит, негодяй, ты против герцога Бирона?
Остерман чуть ожил, задвигавшись на постели:
— А разве я не сказал, что герцог самая важная персона?
— Ты взмутил всю воду, но рыбки так и не выловил.
— Боже! — воскликнул Остерман. — Я всегда считал, что его светлость герцог Курляндский личность вполне достойная для того, чтобы управлять Россией. Но нельзя же забывать и родителей Иоанна, которые тоже пожелают владеть Россией!
Во дворце все вельможи были в сборе. Шептались. Императрица охала в спальне, а младенец в колыбели радовался жизни. Бестужев-Рюмин перебегал от князя Черкасского к герцогу Бирону.
— Нельзя регентшей матери Иванна быть! — вещал он. — Если Анна Леопольдовна при сыне своем малом Россией править учнет, тогда из Мекленбурга ее старый батька прикатит. А нрав герцога Леопольда Мекленбургского по газетам достаточно известен. Он в Мекленбурге своем, дня не проходит, чтобы головы кому не оттяпал… На Руси-то ему полное раздолье для озорства будет. Топоров тут — полно, а голов и того больше!
Бирону такие слова — как маслом по сердцу. Сейчас он сам подкрадывался к управлению Россией, и каждый кандидат ему мешал.
— Если Анне Леопольдовне нельзя быть регентшей, — говорил герцог, на Черепаху поглядывая, — вряд ли можно в регенты назначить и мужа ее, отца Иоанна, принца Антона!
