Под утро Овцын как-то спросил Катьку:
— Зачем ты, Катерина, братца к винопигию приучила? Как бы, гляди, худа не случилось. Вино в радости хорошо пьется, а коли в горе пить — еще горше станется…
Хорошо было Овцыну зимовать в городишке заштатном. Березовский воевода Бобров — мужик добрющий, майор Петров с женою — люди грамотные, книгочейные.
Обыватели тоже неплохи, доверчивы, ласковы. Природа суровая да пища грубая нежностям не мешали. Приятно было Митеньке и друга своего встретить, Яшку Лихачева — вора бывшего, а ныне казака доброго. Яшка предупредил лейтенанта:
— Ой, Митя, молчать не стану — честно поведаю. Тут, пока ты на «Тоболе» путей до Туруханска ищешь, подьячий Оська Тишин к Катерине Лексеевне твоей липнет, будто смолаЛейтенант знал, что любим Катькой — пылко, до безумия. А подьячий Тишин — гнусен, пьян, и воняет от него.
— Атаман, — сказал лейтенант, — дураков на Руси учат.
— Золотые слова, Митя: подьячего поучить надобно… Зажали они прохиндея в темном углу и стали вразумлять. Овцын разок по зубам треснул и отстал. А потом метелили Тишина на кулаках двое — атаман Яшка Лихачев да Кашперов, провинциал старомодный, который во всю жизнь далее Березова не выезжал. Потом Овцын с князем Иваном Долгоруким пошел в баню париться. Туда же (день был субботний) и Тишин приволокся. Подьячий обиды вроде не держал. Помимо веника, он в баню вина еще притащил. В предбаннике компания вино то сообща выпила.
Говорили о разном, кому что в голову взбредет А князь Долгорукий, охмелев, сказал:
— Фамилия наша сереем пропала. А все эта вражина виновата!
Тишин тоже в разговор сунулся.
— О каких врагах говоришь, князь? — спросил он Ивана.
— Да об этой толстозадой, кою народ наш глупый императрицей считает, а она корону царскую на титьках своих носит' Подьячий едва от испуга оправился:
— Уйти мне от вас, а то греха не оберешься… Тебе бы, князь, за государыню нашу, голубицу пресветленькую, бога молить денно и нощно.
Долгорукий еще вина себе подлил.
— А много ты, — спрашивал, — видел людей, которые бы за ту курвищу маливались? Погоди, придет времечко, за все сочтемся. Мы здесь сидим в снегу по макушку, а корни-то от зубов еще не выдернули… Болят они, корни эти! У нас и в Париже конфиденты тайные сыщутся, они за нас, бедных, хлопочут…
— Уйду я, — изнывал подьячий. — Слышать вас страшненько!
— Может, донести желаешь? — наседал на него Долгорукий. — Ну, доноси! Тебе же первому башку срубят… Да где тебе доносить! — отмахнулся ссыльный князь.
— Ты в Березове тоже варнаком сделался, а Сибирь доносчиков не терпит.
— Коли не я, так майор Петров донесет.
— А майор не станет поклепствовать: он человек честный… Тишин — к Петрову: мол, так и так, зло явное наблюдается.
— Помалкивай! — отвечал майор. — Много ты в мире добра и зла разбираешься… Молчи уж, а то тишайше пришибем тебя здеся!
Тишин, чтобы себя оберечь, на всякий случай за рубль подговорил одного сопитуху, чтобы тот «слово и дело» за собой сказал. Тот как раз в белой горячке пребывал и стал орать на весь Березов. Повезли его, орущего, к саням привязав, в Тобольск, где он и рассудка лишился. Стали его палачи на дыбе трепать, а доносчик про курочку-рябу чепуху несет. На этот раз беда миновала жителей березовских. Но Тишин не успокоился — зло свое затаил. Катьку иногда встречая, говорил ей со значением:
— Так поцелуешь меня аль нет? Дай, красавушка, хоть разочек под тебя подвалиться. Утешь ты меня, Христа ради.
— Ты под каргу свою старую подваливайся, сколько хошь.
— Ой, пожалеешь ты! — угрожал Тишин. — Я ведь, когда в губернии живал, законы царские изучил. Могу и со свету сжить…
— Я сама любого из вас сживу! — отвечала Катька… Овцын всю зиму по-прежнему с людьми своими занимался. Натаскивал их в навигации и в астрономии, матросов писать и считать учил. Преподавал знания, без которых корабля в море не вывести. И душевно радовался, что умнеют подчиненные, стараются.
— Быть вам после меня офицерами, — обадривал он их… Отправил рапорт в Петербург о плавании бывшем. «А от болезни цинготной, — сообщал Адмиралтейству, — ныне мы никто никакой тягости не имели». В этом была заслуга его великая. Таких «безцинготных» плаваний в Арктике еще не ведали до Овцына на флоте российском. Но ему даже спасибо никто не сказал. Во времена те страхолюдные народу было не до Овцына, и не знали о нем в России… А лейтенант под парусами дубель-шлюпа своего науку русскую двигал во мрак ночи арктической!
Иван Кирилов тоже науку продвигал в желтизну степей оренбургских. А рядом с ним двигал пушки генерал суровый — Александр Румянцев. Несоответствие получалось: одной рукой для башкир школы строить, другой — в этих же башкир кидать ядра огненные!
А башкиры бунтовали. Оренбург обкладывали конницей, ни одного обоза в город не пропуская. Оттого в гарнизоне много народу за зиму вымерло — от голода, от стрел.
Кирилов говорил Пете Рычкову:
— С народом надобно не в сердцах общаться, а с сердцем! Любого злодея давайте мне — я ласкою из него пса верного сделаю…
Пока генерал Румянцев с пушками развлекался, Кирилов волею своей указал штрафы с башкир поснимать, чтобы они жито на семена торговали, стал их к труду на медных заводах приохочивать, а платить за работу велел честно — хлебом!
Все эти «мягкости» сурово осудил в своих доносах к императрице Василий Никитич Татищев: возводил он вину на Кирилова, что тот «весьма много оным ворам (бунтовщикам-башкирам) в указах своих послабил». Где только Кирилов шахту какую откроет или завод новый поставит, Татищев тут как тутопять с доносом.
Мол, и шахта обвалится, мол, и завод этот сгорит; Кирилов же, если верить Татищеву, лишь о своих доходах печется («на свою персону прихлебствует»).
А в это время Кирилов с женою и сыном-малолеткою, бывало, куску хлеба радовались. Царица ему копейки из казны в карман не опустила: мол, и так проживет. Семью статского советника подкармливал Петя Рычков, у которого в Вологде родители да дядья были очень богаты с торговли. Но бодрости Кирилов не терял.
— Гляди, Петрушка, — говорил он Рычкову, — худо-бедно, а мы движемся…
Сколь уже бастионов и городов затожили, карты составили. Эльтон солнечное затмение пронаблюдал, ныне он нижнюю Волгу описывает. Илецкая соль на рынок от нас поехала. Флот на море Аральском заведем. Гейнцельман, ботаникус ученый, Немало уже травок ко здравию человека сыскал. Живописец Джон Кассель не токмо рисует, но и дипломатничает в орде хана Абулхаира… Чего бы не жить нам с тобой? Да вот, брат, помирать надо.
И ложился он помирать на лавку. Уже привычно. Топилась печка кизяком душистым. Через окошко — размером в лист бумаги писчей — текло светом пасмурным. Приходил священник. Приносил «святые дары». Убивалась с горя жена, руки своего кормильца целуя. Пугался сынишка, когда Кирилова к смерти причащали.
