— Я.
— Ты! Пей вот, и ветра тебе попутного…
Дефремери выпил и вытер рот немытой ладонью:
— Ладно! Ежели турка встретим, то эта вот чарка и была моей последней усладой в жизни неспокойной… Я пошел!
Палуба бота мортирного припекала пятки. Смола в пазах между досками, запузырясь, лениво вскипала.
— Что у адмирала-то сказывали? — спросил Рыкунов.
— Да опять старьем попрекали… Не ведаю, как и доказать, что, от Франции рожденный, я России ныне слуга верный.
— Лови ветер! — заметил боцман, и паруса раздулись.
Выбрать якорь — дело пустяшное. Пошли они на Азов…
Плывется им хорошо… Четверо «близнят» да мортирка старенькая глядятся с бота в синь азовскую. Утешно лежать на палубе ночью, под небосводом из черного бархата, который расшит яркими звездами. Дефремери с Рыкуновым больше отдыхали, а корабль вел боцман Руднев…
[22]
Мичман до войны придворный яхтой «Елизавета» командовал, и Дефремери спрашивал:
— Мишка, а чего ты яхту покинул?
— А ну их к бесу, — отвечал Рыкунов. — Императрицу-то я не катал морем, она воды боится. Зато Бирена с его горбатихой из Питера до Петергофа немало потаскал… Набьются по каютам вельможи, нам и присесть негде. Гальюн по часу занимали, будто протоколы пишут… Службы никакой, только угождай им всем. По мне, так на войне лучше, — здесь при деле я…
Руднев — из туляков, Рыкунов — тверской дворянин, а Дефремери — француз из Гавра, одним ковшом они умывались, из одного котла кашу ели. Хорошо им было вдали от начальства, поступай в море как знаешь — по совести.
— Только в море и живешь по-людски, — говорил Руднев.
Вечерами мортирный бот подходил к берегу, забирался в камыши, спустив паруса. Корабль ночевал в зеленой тишине, отдыхая каждой доской своей от трудного бега по волнам. В обнимку с пушками дремали люди. Переступая через спящих, выходил на палубу жирный черный котище, любитель живой рыбы, по прозванию Султан, он мылся лапой и подолгу глядел в камыши… В морской безлюдной пустыне, как сигналы опасности, вспыхивали яркие зрачки кота, еще недавно жившего в улусе татарском, пока не достался он победителям — как трофей военный, «Мяу-у», — и, распушив хвост, уходил кот с палубы…
А на рассвете, ломая форштевнем осоку хрусткую, корабль под парусом снова выползал на широкий простор. От камбуза несло уютным дымом — солдаты жарили оладьи из муки кукурузной. Жизнь морская не нравилась им, и матросов они спрашивали:
— Чудно нам! Как же ты, парень, не боишься плавать по морю, на коем столько уже людей погибло?
— А твои родители каково умерли?
— Вестимо, дома — в постели.
— А ты после этого не боишься в постель ложиться?
— Ну, ежели побьют вас? Ведь вы в воду упадете.
— А тебя побьют — на землю падешь… Какая разница?
Противный ветер надолго задержал экспедицию возле Федотовой косы. Заякорясь намертво за рыхлый грунт, отстаивались в тени берега. Лодки с хрузом амуниции отстали. Совсем неожиданно затишье службы было нарушено возгласом с вахты:
— Турки! Эскадра идет не наша…
Дефремери насчитал за тридцать вымпелов и сказал:
— Созываю для совета консилиум спешный.
А сам думал: «Будто смеется надо мной судьба. Опять история, как прежде… Но в этот раз выбор сделан, а последнюю чарку уже принял!»
Первым на консилиуме говорил боцманмат Руднев:
— С эскадрой боту не совладать, а погибать надо с шумом.
Держал речь мичман Михаил Рыкунов:
— Это верно сказано. И нуждаюсь я только об одном: как бы перед гибелью нашей поболе напакостить врагу подлому?..
Прибавили парусов. Мортирный бот дернуло вперед от напора ветра. Турецкий флагман боялся близиться к мелководьям, но тридцать плоскодонных галер, почуяв легкую добычу, уже гнались за русскими и настигали их. Первые ядра пролетели над мачтой бота, Дефремери утешал солдат:
— Все у нас — как на земле родимой. Вы не пугайтесь. В стихии морской, для вас несвычной, скоро останусь один я!
— Окружают нас, — шепнул мичман Рыкунов.
— Вижу, но мы успеем… Смолу из трюмов подать.
Боцманмат выкатил на верхний дек бочку. Дефремери ударом топора высадил из нее днище. Бочку дружно покатили вдоль корабля, и она тягуче извергала на палубу черные потоки горючей смолы.
— Нагоняют нас! Сейчас возьмут на абордаж.
— А мы ветер забрали хорошо — поспеем до берега… Эй! — закричал Дефремери. — Тащите порох из крюйт-камеры.
Зажав под локтем картуз тяжелый, он сам пробежал по кораблю. Щедро сыпал поверх смолы искристый порох. Паруса напряглись, выпученные ветром. До земли было еще с полмили, когда мортирный бот врезался в отмель, с шипением выполз килем на песок.
Парус бессильно захлопал, ветер щелкал фалинями.
— Всем на берег… с ружьями! Быстро, ребята!
Здесь было мелко и рябило до самого берега. По плечи в воде уходили к земле матросы и солдаты. Несли на себе больных. Жалостливый мичман Рыкунов нес кота черного, часто оборачивался назад, крича что-то…
Дефремери глянул еще раз на галеры турецкие, которые обступали бот, все в рычании фальконетном, все во всплесках тяжелых весел, на которых сидели, скованные цепями, голые рабы. Он достал огня из печи камбуза, где варился горох к обеду, прижег фитиль и стал ждать. Кто-то цепко схватил его сзади за плечо.
Это был боцманмат Руднев.
— Ты почему не ушел? За борт… прыгай, дурень!
— Я не дурней тебя, — отвечал Руднев. — Смерть приять в одиночку худо. Ты не брани меня: вдвоем нам станет легше…
С берега видели, как над кораблем вздыбило белое облако — это Дефремери бросил огонь в кучи пороха. Мортирный бот, окруженный галерами врага, стало разрывать в пламени. Со свистом, обнажая черные мачты, мигом сгорели паруса.
Флаг русский догорал, подобно факелу. Огонь добрался до крюйт-камер, а там взорвались разом запасы картузов и бомб мортирных. Корабль выпрыгнул из моря и рухнул вниз грудою дымящихся обломков.
— Дефремери-и!.. — закричал Рыкунов.
Мичман кинулся в море. За ним — еще двое матросов.
Где вплавь, где ногами дно нащупывая, спешили они, чтобы тела погибших от турок вызволить. Остальные уходили дальше — в самую жарынь степей, опасаясь погони с кораблей турецких. Мичман Михаил Рыкунов записан в документах «безвестно пропавшим». В числе пленных его тоже никогда не значилось…
«Потомству — в пример!» — писали на старых памятникам.
