— А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден…
Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой:
— Пей, милок. Это от начальства тебе.
Алексашке в ту пору шестнадцать лет было. Ребенком еще попал в ссылку за вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки больше ничего не знал.
— Эку посудину тебе дали, а закуси нет. — Солдат его пряничком одарил. — Не все пей сразу, и закусить надобноНочью пьяного поволокли на допрос, а он веселился:
— Без нас нигде гороха не молотят… Давей тащи!
В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались.
Ушаков ему тут еще стаканчик поднес.
— Давай чокнемся, — приятельствовал. — Да ты нам про Катьку расскажи… как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге?
Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул:
— Записывай со слов его… не мешкай.
— А я много выпить могу! — бахвалился Апексашка.
— Мы видим, что ты парень-хват, — одобряли его. — Мы тебе и еще нальем.
Для хорошего человека разве вина нам жалко?
Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали.
Протрезвел. Вспомнил, как поила его в остроге Катька, сестра родная. Как вчера его допытчики винищем накачивали…
«Господи, да что же я наговорил-то им?»
Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе. Лишь под вечер заметили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками.
— Не спеши уйти от нас, — предупредил парня Ушаков. — Жизнь каждого россиянина во власти государыни. А самовольно уйти из нее права ты не имеешь… Ишь-какой шустряга нашелся!
[24]
Митенька Овцын думал: «Лучше бы меня вместе с кораблем льдами раздавило…» И еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках, которые ему канонир перед смертью доверил.
Завизжали ржавые запоры:
— Выходи!
Шел лейтенант через двор острожный и все примечал, как только моряки умеют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду «Тобола» трепать станут… Самое главное — мужество! Отрицание всего. Не бояться! Вошел он в камеру, где пытки для себя ждал. А там в углу на корточках Осип Тишин сидит.
— Сейчас меж нами ставка очная будет, — шепнул подьячий.
Овцын улыбнулся ему как ни в чем не бывало.
— Ты ж меня знаешь, — отвечал доносчику. — Я молодой и крепкий. Я все выдержу. А по закону, коли оговоренный молчит, тогда начинают доносчика пытать… Ты, гнилье, разве выдержишь?
— Да меня не будут, — испугался Тишин.
— Плохо ты законы ведаешь наши. Обязательно будут!
— Да за што ж меня, господи?
— А… чтоб не паскудничал вдругорядь.
В пытошной на дыбе священник березовский Федор Кузнецов висел, вздыхал тяжко, плакал. Его били, пытая:
— А на исповеди-то князь Иван что сказал?
Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял.
— А ты что ему на это ответил?
— Ответил: «Бог тебе судья».
— Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?..
— Да не пес я… по-христиански думал…
Его унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына.
На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина.
— Вот этой железиной, — шепнул он Тишину, — и поучают…
Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь:
— Так поведай нам, доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотском князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу «бляжиной» называл?
Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал.
— Молчишь?
— Дайте мне его, — сказал Овцын, — удушу сразу…
— Сами придушим, коли нужда в том явится.
Подьячий от страха совсем раскис:
— Пьян был, как и положено в бане… не упомню. Вы уж, ради Христа, побейте меня, коли хотите… тока не мучьте!
— А вот, — спрашивал его Ушаков, — ты же сам мне в Березове сказывал, что невеста порушенная, княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге… Так назови, с кем она любилась?
— В свидетелях не был, — совсем померк Тишин. — Пьяным, это правда, почасту и подолгу бывал, а вот… не свидетельствовал!
— Да что ты в кусты уползаешь? — обозлились допытчики. — Вчера одно говорил, а сегодня… Да мы жилы из тебя вытянем!
Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили.
Ушаков с Суворовым взялись за лейтенанта Овцына:
— Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного…
— С главного и учну, — отвечал Овцын охотно. — Матрос покойный Никита Кругляшев, из арзамаса происходящий, велико наследство мне оставил. Четыре рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не скрасть для себя, а…
— Федя, — сказал Суворов Ушакову, — дай-ка ты ему.
Дали. Овцын легко встал. Продолжил:
— Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь я перед вами, пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут…
Грех у покойника воровать!
Ушаков даже рот раскрыл:
— Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает… Послушайка, лейтенант, мы тебя по делу сюда привели. Отвечай лучше, какие зловредные слова произносил ты на великогерцогскую светлость?
— Какие-какие? — спросил Овцын, вперед подаваясь.
— Про герцога ты что в Березове молол?
— А я и герцога никогда не видывал.
— Бирон, што ли, не знаешь?
— Вот те на! Рази же он уже герцогом стал?..
— Может, и от блуда с Катькой отпираться станешь?
— Враки все! — отвечал Овцын. — Она эвон была невестою царскою, а я лейтенант… на чужую мутовку не облизываюсь!
— А какая книга у нее была из Киева? Говори.
— Дура она! Не до книжек ей…
— А ты, умник, с чего смелый такой перед нами?
— На флоте трусов вообще не держат…
Допрос закончился страшным битьем. Герой-навигатор, ученый человек, валялся на полу, весь в крови, и одно думал о палачах своих: «Они ведь тоже русскими себя называют. Но… гляди, как за Бирона вступаются! Во как молотят… хорошо карьер делают. Быть им всем, подлецам, в чинах очень высоких!»
