Этому пикенеру еще повезло! А другие навеки потеряли своих жен, детей и невест, уже распроданных на базарах Кафы в Турцию, Алжир, Тунис и Марокко. Прощайте, люди. Россия больше никогда вас не увидит!
Операция крымская имела успех блистательный! Малая армия с ничтожными потерями взяла верх над большой армией, имевшей флот и отличные базы в тылу. Из деревень далекой Рязанщины, где горланят по утрам петухи и бродят в ночном стреноженные кони, из этих песенных рос, из голубых туманов России пришли в ногайские степи сразу 5000 мужиков в лаптях. «Трав-то! Трава какая!..» Взмахнули они гибкими косами – и пошла косить мать-Россия, только – вжик да вжик, и ложилась трава на траву рядами, вырастали стога ароматного сладчайшего сена – на прокорм славной российской кавалерии!
Князь Долгорукий снова разбранил адъютантов:
– Надо эштафет осударыне слать, а перышки опять худо очинены. Коли не умеете перьев чинить, так пишите за меня сами…
По скошенной стерне поскакали неутомимые курьеры.
* * *
17 июля 1771 года прибыли в Петербург один за другим сразу три курьера. На рассвете явился из Крыма первый, князь Одоевский, – взяли Кадгу, в полдень приехал подпоручик Щербинин – взяли Керчь, а вечером примчался поручик артиллерии Семенов – привез ключи от крепостей крымских. Екатерина первого произвела в полковники, второго – в гвардии поручики, третьего – в капитаны: «Молодцы, ребята! Вы из Крыма татарского мне Тавриду легендарную возвращаете, где и быть мне новою Ифигенией…» Но как отличить князя Долгорукого? Пусть же в истории государства навеки останется он с небывалым титулом – Крымский! Екатерина дала ему орден Георгия первой степени, расплатилась за долги князя, одарила его табакеркой… Старик был доволен:
– Наградили так, что и не мечтал. А мне больше и не надобно ничего. Пришел в Крым солдатом – и уйду солдатом…
Значение крымских Гиреев в мусульманском мире было велико: прямые потомки Чингисхана, они являлись главными претендентами на престол Блистательной Порты, если бы род Османов пресекся в турецкой истории… Все это учитывали в Петербурге! Но не могли учесть резвой самостоятельности князя Долгорукого-Крымского, который самовольно посадил Сагиб-Гирея на престол в Бахчисарае, а Шагин-Гирея сделал кал-гой и сказал ему:
– Тебя, калга, императрица наша давно возлюбила… Будь готов в Петербург ехать! Высоко, сокол, летаешь, где сядешь?
2. Спекуляция и насилие
Многое не ладилось, а вода и огонь собирали жертвы…
Большое собрание голландских картин, закупленное для Эрмитажа, целиком погибло на корабле, который жестоко разбило на рифах. А в конце мая грандиозный пожар объял Васильевский остров столицы – кварталы выгорали так быстро, будто сам дьявол посыпал их порохом, сильнейший ветер раздувал пламя, над Невою несло горящие головни, падавшие на крышу Зимнего дворца… Екатерина, глядя на пожар из окон, вспомнила:
– Боже, а ведь Леонардо Эйлер этого и боялся!
Ей доложили, что дом Эйлера сгорел дотла. Ученого вытащил из пламени прохожий булочник, а бумаги, столь ценные для науки и мореплавания, вынес из огня сам президент Академии – граф Владимир Орлов. Пожар длился два дня, черное пожарище обезобразило столицу, на берегу Невы долго еще догорал Морской корпус, бывший дворец графа Миниха, бездомные гардемарины маялись без крыши над головой, сидючи на стопках учебников…
– Ну что ж! Начнем отстраиваться заново – в камне.
Екатерина не скрыла от Вольтера этого бедствия, заверяя его: «Ни в одном Европейском Государстве не могут с такой поспешностью производить строения, как у нас!» Панин в эти дни призывал ее к бдительности на севере. Густав III возмечтал об отторжении Норвегии от Дании (молодой король начинал именно там, где закончил Карл XII). В стране, в которой царило повальное пьянство, он завел «коронную» монополию, а доходы от винокурения обращал на усиленное развитие армии и флота… Да, многое не ладилось!
…Екатерина толкнула двери спальни и застала Григория Орлова с Прасковьей Брюс. Она быстро закрыла лицо руками.
– Свиньи! – произнесла с яростью. – Вон!
Подруга горячо оправдывалась.
– Като, Като! – кричала она. Невинна я… злодей увлек во грех меня… Като, я женщина слабая… это он… все он!
Екатерина с размаху отпустила ей «леща», и Парашка, пискнув, улизнула. Орлов с наглой улыбочкой сидел на постели.
– И ты ей поверила? – спросил он. – Да она сама липла. Сучка не захочет, так кобель не вскочит!
– Помолчи хоть сейчас, будь любезен.
– А ты не ершись, – стал угрожать Орлов. – Своими же колючками и уколешься. Этого-то добра и на твою долю останется.
– Моя доля здесь самая ничтожная.
– Ладно, ладно, – ответил фаворит. – Все-таки хоть изредка вспоминай, кто тебе престол российский раздобыл.
– За это я с вами уже сполна рассчиталась.
– Э, нет! У нас с тобой счет особый…
Екатерина отошла к окну. Царское Село было прекрасно. По зеркальной глади уплывали в садок безмятежные лебеди. В глубине озера строилась ростральная колонна с носами кораблей – в память о Чесме, из зелени садов виднелся торжественный обелиск – в знак вечной памяти о Кагуле, в глубине парка громоздилась Башня-Руина, на которой высечено: «На память войны, объявленной турками России, сей камень поставлен»… Оскорбленная, она плакала:
– Боже, сколько ж можно еще страдать мне?
…Потемкин получил от нее письмо. Императрица нашла самые простые, сердечные слова. Очень нежно просила его поберечь себя и признавалась, что все эти годы о нем не забывала; он ей нужен!
«А сама же изгнала. Как понимать тебя, Като?»
Но даже издалека он ощутил ее женскую тоску…
* * *
Никто из них (ни сама Екатерина, ни тем более Орлов) не задумывался: отчего они оба несчастны? Между тем их разделяла незримая социальная перегородка, и Орлов, при всей его бесшабашной храбрости, мог разбить кулаками крепостные ворота, но становился труслив перед преградой, которая его, мужчину, и ее, женщину, разделяла на императрицу и верноподданного. Понять это – значит понять и все остальное, что их угнетало… Фаворит хотел бы видеть в Екатерине творение своих рук, потому и приходил в ярость при мысли, что, наоборот, все в мире считают его самого творением императрицы. Гришка не был податлив: зависимости от женщины, пусть даже такой, как Екатерина, не выносил! Обладая ею, Орлов не обманывался: перед ним – императрица, стоящая намного выше его, а потому он, как мужчина, искал минутного забвения среди тех доступных женщин, которые ниже его… Отсюда – фрейлины и прачки, отсюда и Парашка Брюс! Екатерина прощала, прощала, прощала…
Редкая женщина способна столько прощать.
– У меня нет времени даже для страданий, – говорила она Орлову (и была права). – У меня нет времени для всего, что принадлежит женщинам. Если я сейчас опущу руки, забросив дела, и стану заниматься чувствами, тогда все полетит кувырком… Пойми же, варвар! – доказывала она фавориту. – Я держусь только тем, что по пятнадцать часов в сутки занимаюсь делами. А когда я падаю в постель, изможденная от усталости, ты, отдохнувший и веселый, требуешь от меня страсти. Мне же в такие моменты ничего не нужно, и это уже не любовь – нет, Гришенька, это насилие…
