– У него на брюках… вот так, – показал он по бокам своих галифе, – был красный лампас. Как у генерала…
Видера передернуло: это мог быть майор Рейхель.
– Куда его дели? – жестко спросил он.
– Закопали. По-божески.
– Можешь найти могилу?
– Не уверен.
– А придется… пошли! – сказал Видер.
«Мы получили задание, – вспоминал он, – до конца выяснить все обстоятельства дела и избавить командование от мучительной неопределенности». Он-то, как разведчик, знал истинную цену портфеля… Пленного вывели к разрушенному «фезелер-шторху», велели осмотреться. Он показал в кусты:
– Вот в эту ольху он и сиганул от нас.
– Если хочешь жить, отыщи нам его могилу. Вот тебе лопата. Сам будешь и раскапывать.
Пленный долго бродил в ольховнике, подозрительно озираясь, и Видер на всякий случай расстегнул кобуру, чтобы пресечь любые попытки к бегству. Лопата со скрежетом вонзилась в землю. Копать долго не пришлось – из-под земли мелькнул малиновый лампас генеральштеблера.
– Вынь его, – распорядился Видер. Ветками, сорванными с ближайшего куста, он обметал серую землю с серого лица. – Да, это он… Рейхель! – убедился Видер, но вылезти пленному из могилы не позволил и достал «Вальтер». – В этой яме ты и останешься, пока не вспомнишь, что было в левой руке нашего майора, если в правой он держал пистолет.
– Портфель… кожаный, – ответил пленный из могилы (и весь сжался в комок, ожидая выстрела в затылок).
– Куда делся этот портфель?
– Отдали. Мы отдали.
– Кому?
– В политотдел дивизии…
«Итак, – записывал Видер, – наши худшие предположения подтвердились: русским было теперь известно все о крупном наступлении из района Харьков – Курск… Противник знал и дату его начала, и его направление, и численность наших ударных частей». Об этом сразу же сообщили в ставку Гитлера, а Франц Гальдер оставил в дневнике моральную сентенцию: «Воспитание личного состава в духе более надежного сохранения военной тайны оставляет желать лучшего».
Вильгельм Адам сказал Паулюсу:
– В сороковой танковый корпус нагрянули эсэсовцы и утащили за собой «шаровую молнию» – нашего Штумме! Боюсь, что для него это плохо кончится. Лучше бы вы сразу разрешили ему отправиться в Африку к Роммелю.
Паулюс тяжело переживал арест своего генерала.
– Если кто и виноват в этой истории, – сказал он, – так это сам майор Рейхель, которому не терпелось глядя на ночь поспеть в свое казино к казенному ужину.
На его столе вдруг запрыгала зеленая «лягушка»; на связь с Паулюсом вышел сам фон Бок, обеспокоенный пропажей портфеля: ведь именно 40-й танковый корпус Штумме и должен был «проложить армии путь в большую излучину Дона».
– Можем ли мы изменить планы «Блау»? – волновался фон Бок. – Теперь я думаю, что если их отложить на некоторое время, то вы будете в Сталинграде уже не в июле, а только зимою!
– Я встревожен не менее вас, – отвечал Паулюс. – Но Шестая армия уже нацелена на большую излучину Дона…
24 июня гроза коснулась и бункеров «Вольфшанце». Гитлер выходил из себя от ярости, генералы ОКВ обвиняли генералов ОКХ, а Гальдер, чуть не плача от оскорблений, записывал: «Травля офицеров генерального штаба… по делу Рейхеля… фон Бока завтра вызывают к фюреру». 25 июня фельдмаршал фон Бок прилетел в Ставку, где Гитлер встретил его отъявленной бранью:
– Из-за какого-то идиота Штумме наша операция «Блау», в таких муках рожденная, уже валяется с проломом в черепе. Не так уж глупы русские, чтобы в наши секретные директивы заворачивать селедку… Они, конечно, сделают выводы. Но я же не могу останавливать армии на пороге Дона и Кавказа!
– Да, мой фюрер, – соглашался фон Бок.
– Там все планы, там карты… Рейхель имел все.
Как бы подтверждая слова Гитлера, с фронта пришла радиограмма: русская авиация дальнего действия начала обкладывать исходные позиции армии Паулюса, особенно точно прицеливаясь по штабу 40-й танковой бригады подсудимого Штумме.
– Вот результаты расхлябанности Штумме! – бушевал фюрер.
Судебный процесс над «шаровой молнией» был по-военному краток. Председателем трибунала был сам рейхсмаршал Герман Геринг, который, не долго думая, предложил Штумме:
– Пять лет заключения в крепости… тебе хватит подумать? Время пролетит быстро, и жена не успеет состариться.
«Шаровую молнию» с треском и грохотом загнали в одиночную камеру, из которой иногда слышались вопросительные возгласы:
– Может быть, в этой великой империи найдется хоть один умник, который объяснит мне, в чем я виноват!
* * *
«Таким образом, – констатировал Вильгельм Адам, адъютант Паулюса, – дело Рейхеля и завершившая его расправа тяготели над предстоящим наступлением, как угроза тяжкой расплаты», а самому Паулюсу все происшедшее стало казаться роковым предзнаменованием, и он составил письмо в защиту Штумме.
Это письмо попало в руки Гитлера, которому в это жаркое лето особенно не хотелось портить отношения с Паулюсом, устремлявшим свою могучую армию к берегам Волги.
– Хорошо, – сжалился фюрер. – Штумме можно отправить под Эль-Аламейн к Роммелю, тем более что он и сам не однажды просил об этом, а на Восточном фронте такие разгильдяи не нужны. Но прежде, – указал Гитлер. – напугайте Штумме как следует, чтобы он покинул тюремную камеру через замочную скважину…
В камеру генерала вошли эсэсовцы во главе со штурмбанфюрером, с ними был врач в белом халате.
Штумме увидел шприц в руке врача и схватил табуретку, чтобы обороняться.
– Не дамся! – орал он. – Я вам не крыса, чтобы меня травили, и если я не нужен великой Германии, так пусть Германия не поскупится, чтобы подарить мне пулю… одну лишь пулю!
Эсэсовцы согнули его надвое, сорвали с него штаны. Покрываясь потом от ужаса, Штумме с отвращением почувствовал, как что-то мерзкое и холодное вливается в его тело.
– Что вы делаете, скоты? – зарыдал он. – Я согласен вернуться на Восточный фронт и сдохнуть в окопах… как рядовой… Пощадите! Ради моих детей, ради… мерзавцы!
Шприц выдернули, а место укола смазали.
– Готово, – равнодушно сообщил врач.
– Садись, – предложили Штумме, а штурмбанфюрер глянул на свои ручные часы. – Вам сделали инъекцию эвипана. Через пять минут вы будете мертвым. В официальном сообщении будет сказано, что смерть наступила в результате сердечного приступа, а вашей семье фюрер обязался выплачивать пенсию…
Штумме натянул штаны, и только сейчас в нем обнаружился характер взрывчатой «шаровой молнии», способной проникнуть через замочную скважину или взорваться, вылетев через форточку.
