— А по мне, — заметил из угла Дениска Ожогин, — так лучше, чем у нас в Баязете, и нет лучшего! Ишо нигде меня так не угощивали…
— Трепло ты, — строго заметил ему солдат Потемкин. — Хуже, чем в Баязете этом, и собаке не приснится. А только вот, братцы, им-то в Болгари еще топай и топай, пока до султана доберешься, а мы, слава богу, уже по земле его ходим. И никакой черт нас из эвтой дыры не выкурит!
Подошел канонир Кирюха Постный, присел на карточки. После того как его «Турчанка поцеловала», парень стал здорово заикаться:
— Ко-ко-ко-ко… — вставил он в разговор свое слово.
— Чего? — спросил Дениска.
— Ко-ко-ко-ко…
Хренов обнял парня, погладив его по волосам.
— Кудахтай, мила-ай, — сказал он. — Может, и яичко снесешь.
Оно бы нам совсем кстати…
— Коли подумаю! — вдруг выпалил Кирюха. — Та-та-так и сам боюсь… Сла-сла-славяне-то ведь и не ве-ведают, какую мы тут муку-ку-ку за них принимаем!
— Узнать бы, — поразмыслил Потемкин, — далеко ли они там шагнули? Может, пока мы сидим тута, султан ихний Абдулка Хамитов уже и «аману» просит?
— А вот слышал я, — начал Дениска, — будто Абдулка этот баб нисколько не любит. По мужикам шляется!
Потемкин сплюнул в угол:
— То содомский грех. Он из Вавилона пошел. Нам, русским людям, даже беседовать об этом не подобает… А что это, братцы, я вот давно замечаю, наш барончик-то все по ночам на фас вылезет и ходит, ходит. Голову опустит, руки эдак склещит назади, и…
Подшибут его турки!
— Он офицер первостатейный, — отозвался Участкин. — Даром что благородный, а поболе бы таких, как он, было! От него солдат слова дурного не слыхивал. У самого сюртучишко-то уже насквозь просвечивает, а он все жалованье свое, до последней копейки, в солдатский котел отдавал! И любо же было слушать, как с Пацевичем он сцепится…
Хренов шепотком вставил:
— Пацевича-то, говорят люди, того… из наших кто-то на мушку взял! Только вот не знают — кто бы это? На Карабанова указывают!
— Я видел, — сказал Участкин, — первая-то пуля от турок прилетела, даже погон отхватила ему. А вторая-то…
Потемкин зажал ему рот ладонью:
— Поговорили, и будя! Дело не нашенское — господское. И коли убрали его, значит, им виднее, за что! ..
На крыше под ногами Клюгенау похрустывал свинцовый настил.
Турецкие пикеты обрызгали стены мелко нарубленными «жеребьями», и Потемкин выглянул в бойницу софита.
— Ваше благородие, Федор Петрович! — позвал он Клюгенау. — Час уже поздний, шли бы вы отседова…
Клюгенау спустился по лестнице в придел госпиталя, где в ожидании Сивицкого уже собрались офицеры. Ватнин тоже был тут; побрякивая в потемках ножнами шашки, он рассказывал о своей дочке:
— Папа, говорит она мне, так нужно, и ты мне не перечь.
Ну, ладно. Дите-то родное, окромя нее, и никого боле нет у меня.
А что поделаешь? Пустил ее… Потом целых два года письма от нее получил. В этаких красивых конвертах. Я, бывалоча, от скуки все письма ейные по столу раскладу. Хожу и любуюсь.
— У меня невеста, — сказал Евдокимов. — Она учится в Женеве… Боже мой, узнает ли она когда-нибудь, что мы здесь пережили, господа?
— А зачем ей все это? — хмуро отозвался Карабанов. — И никому до нас нет дела. Нас просто забыли…
Пришел Сивицкий — раздал каждому офицеру по ежедневном порции сахара с мятными каплями. В этот день он оказался добрее и решил выделить офицерам дополнительно еще по четверти стакана воды из госпитальных запасов.
— Я отолью немного воды и госпоже Хвощинской, — сказал врач. — Кто из вас, господа, отнесет ей воду?
Клюгенау придвинул к нему кружку:
— Лейте сюда. Я отнесу.
— А вы знаете, господа, — продолжал врач, — сегодня полковник Пацевич чувствует себя гораздо лучше!
Клюгенау внимательно посмотрел на Сивицкого.
— Я рад, — сказал он.
Офицеры, бренча стаканами, тянулись к Сивицкому. Тут же, не отходя в сторону, жадно выхлебывали воду.
— Как приятно, господа!
— Чудесно!
— Какое это счастье — вода!
— Так бы пил и пил, кажется…
— Клюгенау, а вы что не пьете?
Прапорщик стоял с наполненной кружкой:
— Я потом, господа…
Он так и не притронулся к воде. Пошел вдоль темного длинного коридора крепости, изредка покрикивая солдатам:
— Осторожнее, не толкни… Не толкни меня, братец!
Аглая Егоровна встретила его как-то отчужденно.
— Это мне? — спросила она.
При виде воды, сверкающей через стекло кружки, Клюгенау делалось почти дурно, и он заставил женщину поскорее выпить ее, чтобы соблазн не мог его уже мучить.
— Вот так, — сказал он, глотая слюну. — Завтра я снова принесу вам…
— А вы — пили? — спросила она.
— Конечно же, — соврал он. — Сивицкий сегодня был столь любезен, что устроил водопой всем нам, невзирая на ранги.
Хвощинская промолчала.
— Врачи редко бывают добрыми, — снова заговорил Клюгенау, которому казалось неудобным уходить сразу. — Но мы сейчас все немного ожесточились. Сегодня я видел, как один каптенармус просил продать ему немного воды.
[17]
Он предложил за воду полный кошелек денег, но… Извините, я вам, наверное, мешаю?
Аглая посмотрела на прапорщика так, словно он только сейчас вошел к ней.
— Послушайте, — сказала женщина, — в крепости ходят какието слухи о Карабанове… Но это ложь. Я-то знаю, что это сделали вы. Я видела, как вы это сделали…
Клюгенау снял очки и полою сюртука протер стекла.
— Сударыня, — вежливо ответил он, — меня вы, может, и видели. Но пули-то вы не могли видеть!
Он надел очки, из-под которых глаза его глядели по-прежнему невозмутимо и ясно.
— Странно, — сказала Аглая, — все это весьма странно. И совсем, простите, не похоже на вас.
— Что же именно?
— Я думала, вы будете откровенны со мною до конца. Мне казалось, мы сможем понять друг друга.
— Сударыня, к сожалению, я не могу быть в ответе за каждую пулю…
— Федор Петрович, — остановила она его, — вы бы только знали, как вам не к лицу эти увертки. Насколько вы чистый и славный, когда вы бываете искренни! Лучше молчите совсем, только не надо лгать. Поверьте, я сейчас достойна того, чтобы слышать от людей только правду! ..
