Клюгенау выступил вперед:
— Сколько обещать им золотых? Тысячу?
— Две… Только бы вода!
Ворочая шершавым от сухости языком, Клюгенау сказал:
— Мэн гуман микунэм кэ ду хезар кафист… Джидден бэшума мигуэм. Мэра мифехми? ..
[18]
Персы, однако, вежливо пояснили в ответ, что возьмут за свои труды столько, сколько берут со всех заказчиков: за струю воды в русский гривенник — возьмут триста абазов, за струю воды толщиною в динар — пятьсот абазов.
— Они благородны, — сказал Карабанов. — Макинский шах, у которого я гостил на прошлом месяце, уважает Россию, и это заметно по скромности его подданных.
Персы в эту же ночь приступили к работе. Секретов же своего мастерства они раскрывать не желали, и Штоквиц велел раскинуть над зарубом будущего колодца полковой шатер. Инструмент для рытья колодца был принесен мастерами с собой, и скоро из-под шатра послышался лязг заступов, тихое журчание какого-то сверла.
Это был радостный шум работы, обнадеживающий каждого, и жить в крепости стало сразу веселее. Однако заглядывать в шатер не позволялось, и часовой, поставленный для охраны мастеров, отпугивал любопытных:
— Назад! Чего глядеть — скоро пить будешь…
Казаки все-таки не выдержали. Мы не знаем, насколько справедлив был этот слух, будто Ватнин обещал отдать свою дочку с богатым приданым любому смельчаку, который бы смог пустить воду по трубам в крепость. Но жребий в первой казачьей сотне был брошен, и один из казаков (имя его нам неизвестно) действительно ушел вечером из цитадели. Весть об этой отчаянной попытке облетела закоулки Баязета, и на пыльном дворе, вокруг громадной чаши фонтанного бассейна, собрались в ожидании солдаты и казаки.
Дениска Ожогин откровенно завидовал.
— Мне в карты, — говорил он, — да на жеребьевку николи не везет. — А — жаль! Дочка-то у сотника уж такая, братцы, виднущая краля. Раз приезжала в станицу — так видел я. По улице пройдет, только и слышно: шур-шур-шур! Ватнин ее в шелка да бархаты разукрашивает. Весьма аккуратненькая барышня! ..
Сотни воспаленных глаз смотрели сейчас на ржавую воронку крана — люди ждали воды с нетерпением, словно чуда.
Штоквиц растолкал людей, вышел на середину:
— Что за толкучка? Разойдись… — Выслушав, в чем дело, капитан выругался: — Лапти вы лыковые! Впредь за самовольство по рожам бить буду… Сидите за стенами, канальи!
Где-то на окраине города раздался вопль часовых, рвануло тишину плотным залпом, а в кране вдруг зашипело, забулькало, погнало из труб душный зловонный воздух.
— Сотник! — заорал Дениска на Ватнина. — Считай себя дедушкой. Я, чур, в крестные батьки записываюсь! ..
Ватнин, мрачный и неподвижный, исподлобья посматривал поверх монатых голов. И вот из крана ударила ржавая струя; потянулись к ней манерки солдат и котелки казаков; вода упругими толчками забила из воронки.
— Аи-я-яй! — волновался, оттертый в конец толпы, старый гренадер Хренов. — Держи ее, милые, не пущай мимо…
Вода шла около двух минут, насытив жажду лишь немногих.
Потом она кончилась, и вместе с водою кончилась на окраине города пальба и суматоха.
Все стало ясно. Дениска облизнул губы, сказал Ватнину:
— Теперича я пойду. Можно?
— Пущай в девках засыхает, — ответил Ватнин, — а погибать попусту, ради лихости только, никому не дозволю. Расходись по местам, братцы! ..
Потресов, узнав об этом случае, спросил Клюгенау:
— Не знаете, барон, молодой он был?
— Не знаю. Наверное, не старый…
Пленные турки, под присмотром канониров, уже тащили из подвала старинный екатерининский «единорог». Пушку положили пока на землю, и она лежала, толстая, как свиная чушка. Кирюха Постный, заикаясь, выпалил:
— До-до-домои надо!
— Всем надо, — ответил Потресов.
— Пу-пу-пу…
— Пугаешь? — спросил Потресов.
Кое-как Кирюха Постный объяснил свой замысел: втащить орудие на второй этаж и выставить его из окна, чтобы прямой наводкой отбивать огонь турецких батарей. А на место, свободное после орудия, водрузить этот «единорог».
— Он то-то-то ..
— Тотлебен ты, — похвалил его майор. — Ну и башка у тебя!
— .. .толстый! — выпалил Кирюха. — Его и не разорвет, может?
Такая мысль — противопоставить турецким батареям хотя бы одно орудие лицом к лицу — давно уже возникала в голове Потресова, но осуществить это казалось невозможным: мешали нагромождения дворцовых пристроек и минареты мечети.
— А что! — задумался Потресов. — Пройдемся, барон.
Они поднялись наверх. Прикладом винтовки Клюгенау выбил раму окна, попрыгал ногами по полу.
— Фаик-паша, — сказал он, — просто обязан наградить вашего Кирюху орденом «Меджидийе». Только вот не уверен, выдержит ли пол орудие на откате?
Два офицера стояли рядом — близко один к другому, почти нос к носу: пухлый коротышка Клюгенау и худущий, словно переломленный пополам, майор Потресов.
— Выдержит?
— Не уверен. Откат ведь, кроме веса…
— А если нет, тогда…
— Гроб тогда, Николай Сергеевич.
— А такой чудный пейзаж!
— Ваша правда: жаль уходить отсюда.
— Подумайте, голубчик, что сделать.
— Может, бревнами?
— Сделайте, барон: ведь отсюда мы их раздраконим!
— Постараюсь, майор…
Всю ночь шла работа. Пленные турки, дружно вскрикивая, волокли тяжелину орудия по кривым лестницам. Клюгенау мастерил новый, облегченный лафет. Окно заделывалось камнями. Баязет получал новую точку огня — страшную для турок, которые не рассчитывали на удар артиллерии русских с этой стороны.
В самый разгар работы, когда Клюгенау подводил столбы под потолок первого этажа, к артиллеристам зашел Штоквиц:
— Господа, тяжелая весть… Сейчас погиб наш мальчик, юнкер Евдокимов!
Клюгенау выпустил из рук топор, Потресов медленно осел куда-то в угол, закрыл лицо руками.
— Боже мой, лучше бы меня, — всхлипнул майор. — Бедный, он совсем и не жил еще.
— Что с ним? — спросил Клюгенау.
— Он ушел с охотниками, и шестнадцать человек, вместе с ним, остались там… в городе!
— Как далеко отсюда до Женевы! — сказал Клюгенау и, нагнувшись, снова взял топор в руки. — Прощай, славный юноша! Ты учился в университете, но патриотизм заставил тебя сдать экзамен на юнкера. Ты даже успел в своей жизни напечатать одну статью. О симбиозе гриба и подводной водоросли. Ты, выходит, счастливее многих — после тебя хоть что-то да останется в этом мире…
